Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы - Григорий Ширман

Это стихотворение появилось еще в 1918 г. в «Жизни и творчестве русской молодежи»; из помещенных в журнале Ширман позднее перепечатал только два.

Далеко не все образы Ширмана удачны, но в них есть несомненная смелость, выходящая за пределы общепринятого, а порой и вкуса («звезд тысячелетний сифилис»). Уже в первой книге видно особое влияние двух наук – физиологии (прежде всего гинекологии – врачебная специальность автора) и астрономии. Звездное небо над головой, зачатие и рождение в человеческом мире – вот что волнует его и будоражит воображение, причем всерьез, без всякого цинизма:

И сжались от испуга крепче,И он почувствовал впервые,Что в бедрах змий встает и шепчетБесстыдства истины живые.

За это ему можно простить многие «погрешности против вкуса» и двусмысленности, особенно заметные в стихах о… Ленине: «Чьих глаз до слез он не изранил, тому он сердце отрубил»; «Оттого, что на свете всех безумней был ты». Никакой «советской» конъюнктуры в них, но и в антологии о Вожде их, насколько я знаю, никогда не включали.

Признание Ширмана как поэта – хотя бы формальное, в среде Сопо – началось после «Машины тишины», но как именно приняли ее собраться по перу, мы не знаем. Через два года, в 1926 г. Григорий Яковлевич ворвался в литературу, выпустив в течение года сразу четыре изящных сборника – «Клинопись молний», «Созвездие змеи» (в обложке работы Юона), «Карусель зодиака» и «Череп», в которые в общей сложности вошло 423 стихотворения, включая четыре венка сонетов. Не заметить их было невозможно.

Эти книги можно рассматривать как целое и назвать «второй манерой», поскольку собранные в них стихи радикально отличались от опытов «Машины тишины». В течение 1925 г. Ширман как поэт преобразился почти до неузнаваемости. Оставшись верным «астрономической» и «физиологической» тематике, он решительно отбросил эксперименты с ломкой традиционного стиха, перестал «одалживаться» у имажинистов и экспрессионистов, эволюционировал в сторону «Парнаса» (хотя и не отказался от умело используемых просторечий) и мастерски овладел формой сонета, которая стала в его творчестве доминирующей. По стихам видно, что основательно изучил творчество предшественников – по крайней мере, русских, – но сумел не потеряться на их фоне. За один-два года Григорий Яковлевич зарекомендовал себя как один из самых виртуозных, изобретательных и разнообразных русских сонетистов, не боявшийся соревноваться с такими мастерами, как Брюсов, Вяч. Иванов, Волошин и Шенгели. Конечно, не все его опыты были удачными, и в них находилось достаточно материала для неблагосклонной критики, но для подсоветской поэзии второй половины 1920-х годов такой «выброс» качественных сонетов стал исключительным явлением.

В те годы сонет считался «несоветской», можно даже сказать, подчеркнуто «несоветской» формой, даже если его пытались приспособить к изменившимся реалиям. Этому способствовало падение поэтической и общей культуры стихотворцев 1920-х годов, особенно из числа «комсомольских» и «пролетарских», с трудом овладевших азами литературной техники. А Ширман как будто дразнил их, составив целый раздел книги «Череп» – «Друзьям и недругам» – в основном из сонетов-акростихов, адресованных товарищам по Союзу поэтов. Людей, имя и фамилия которых в дательном падеже (посвящение кому) дают 14 букв – по количеству строк в сонете, не так уж и много, поэтому Григорий Яковлевич использовал в акростихах не только первые, но вторые и даже третьи буквы. Иначе как еще написать сонет-акростих, адресованный, например, Сергею Алякринскому или Ивану Рукавишникову? Читатель легко убедится в изобретательности автора – и заодно очертит для себя круг его друзей и знакомых.

Вышедшие на протяжении одного года четыре книги мало кому – за пределами ВСП – известного поэта, которые состояли в основном из виртуозно написанных сонетов, насыщенных малопонятными «простому советскому человеку» реалиями и именами, выглядели откровенным вызовом. Да к тому же у автора «Гумилева гордый призрак порою бродит между строк». И литературный мейнстрим ответил.

Нам известны четыре рецензии на книги Ширмана. Все четыре отрицательные, хотя нюансы и оттенки различаются. О многом говорят уже фамилии рецензентов: «лефовец» Николай Асеев, «кузнецы» Григорий Якубовский и Сергей Обрадович, заведовавший литературным отделом «Правды», «напостовский» критик Алексей Селивановский. Их отзывы заслуживают пространного цитирования, ибо далеко не всё в них неверно. Всё дело в том, как расставить акценты. Советские критики расставили все акценты против поэта.

Откликаясь на «Созвездие змеи» и «Клинопись молний», Асеев поставил автору в вину прежде всего пассеизм: «Об этих стихах писать так же тяжко, как тяжело бывать в квартирах московских старожилов. Гарусные подставки под лампу, потускневшие фотографии, модернистские статуэтки выглядят на фоне почернелых, давно не ремонтированных стен особенно убого и жалостно. И становится конфузно за них, за эти мелкие детали умершего быта, продолжающие оставаться на своих местах забытыми и никому не дорогими свидетелями когда-то струившейся жизни. Теперь она остановилась, пересеклась другим, более сильным потоком, и в мутной тихой воде этих заводей нечего отыскивать биение родниковой свежести. Однако редакция присылает стихи на отзыв, и отзыв нужно дать. Он не нужен автору, так как автор насупленно-враждебно встретит все советы выйти на свежий воздух, не нужен и читателю, так как читатель, если и зайдет в эту квартиру по случайности – поскорее постарается из нее выбраться на вольный свет. Ни предостерегать его от такого посещения, ни рекомендовать его не имеет никакого смысла. Венки сонетов тянутся пыльными цепями, как неубранные увядшие сосновые гирлянды после давно минувшего торжества. <…> Стилизация, ложно-классика, архаичность тем – всё это передразниванье стихотворных жестов Вяч. Иванова, Сологуба (он-то здесь при чем?! – В.М.), В. Брюсова, без новизны их, без внушительности их первоначальной культуры – похоже на забитую веком, запаутиненную комнату московского эстета прошлого десятилетия, пытающуюся сохранить свое обличье в силу инерции, безнадежности, отвращения к иному покрою одежды времени»*. «Здесь нечего говорить о качестве или технике», – бегло обмолвился Асеев, уйдя от дискуссии о «мастерстве» и вырвав из книг дюжину неудачных строк (можно найти намного больше).

Начавший свой отзыв о «Клинописи молний» с восклицания: «Как он далек от взволнованных строк и жизненных тем Уткина, Саянова и даже Алтайского» (должен заметить: чистая правда), – Обрадович всё же нашел в ней «сохраняющие некоторую четкость в содержании и стройность формы сонеты», но в целом и его вердикт был неутешительным: «Творчество, питаемое то мистикой, то невнятной космической отвлеченностью, в которой “мрак бродил, а иногда недоставало смысла”, то пассивным тоскливым индивидуализмом. <…> Нам чужды и красноречивое верхоглядство, и напыщенная глухота к необычайной нашей современности»*.

В «Черепе» автор попытался «отругнуться», посвятив критикам сонет «Не обозлил меня певец Оксаны…»*.

Якубовский, сам писавший стихи и даже удостоившийся похвал Андрея Белого, обратил внимание на то, что «с первой же страницы любого из (рецензируемых четырех – В.М.) сборников Ширмана на читателя обрушивается град астрономических, исторических, географических, мифических (так! – В.М.) и проч. имен». Для ортодоксальной критики того времени это было однозначным недостатком. Достаточно вспомнить о реакции на поздние книги Брюсова – проповедника «научной поэзии», члена партии и «ответственного работника». Один из наиболее образованных «комсомольских поэтов» Виссарион Саянов, сетуя на обилие непонятных слов в его поздних стихах, честно признался, что они «подорвали уважение к поэзии Брюсова у людей нашего поколения»*.

Более грозно звучали политические выводы Якубовского: «Разлагающиеся, от имени которых говорит Ширман, зашли так далеко в процессе распада, что лишились уже многих человеческих свойств. Они противопоставляют себя живой действительности». Строку «Не презираем победивший класс» критик назвал «величественным жестом, пахнущим психиатрической клиникой, за которым, впрочем, скрывается некая идеологическая программа, выраженная с большой безвкусицей в ряде пошлостей и неблагозвучно» (рецензенту следовало бы поучиться у бранимого им автора русскому языку). Действительно, стихи Григория Яковлевича часто негладки и порой безвкусны, но в них нет прилизанной «литературщины», которая обыкновенно отличает эпигонов. Их можно обвинить во многих грехах, но не применишь к ним язвительную формулу Николая Полевого: «Они, как пол лощеный, гладки – на мысли не споткнешься в них». Даже когда Ширману изменяют вкус и мера, он необычен: