Иосиф Сталин. Начало - Эдвард Радзинский

— Глупый этот товарищ Карамзин. Какой он историк! Совершенно не понимает политика по имени Иван Грозный. Не понимает, зачем товарищу Грозному нужна опричнина. Не понимает, почему он убивал бояр. Этот глупец всерьез думает, что великий политик товарищ Грозный был безумен. Мудак! Иван Грозный вводил новый порядок на Руси. До него бояре — правящая каста, знать, гордая происхождением и заслугами рода. Но для политика товарища Грозного знатный человек — только тот, кто служит ему и покуда он служит ему. Вот для чего он попросту вырезал множество прежних бояр, не умеющих или не желающих ему служить! Он решил создать новую знать — опричников. Из простых людей. У которых была одна главная заслуга — они служили ему… Все должны были подчиниться его беспощадному единоначалию! Или зашибем! Жаловать и казнить лишь он, Иван, был волен. Только так, великой кровью, он смог создать великое государство…

Коба замолчал. Знакомая полуулыбка бродила на его лице. Я знал, как она опасна. Ибо, повторюсь, она всегда появлялась, когда мой друг затевал страшное.

Да, произошло не просто пополнение партии. Партия при Ленине была немногочисленной. «Партиец» — в ленинские времена это было звание. Мы, старые партийцы, являлись тогда высшей и неприкосновенной кастой. И вот все изменилось. В партию пришли полуграмотные рабочие, подчас просто люди с улицы. Все они понятия не имели ни о Марксе, ни о мировой Революции. Мой гениальный друг растворил нас в массе, уничтожил нашу исключительность. Новые партийцы были теми же опричниками Ивана Грозного, готовыми служить царю, жаждавшими занять наши места. Эта темная масса была счастлива, когда Коба опроверг главное народное обвинение против партии — «жиды правят». Это обвинение исчезло вместе с падением Троцкого, вместе с потерявшими власть Каменевым и Зиновьевым. Отныне партия, как греческий хор, повторяла слова, которые велел говорить Коба. И аплодировала, аплодировала…

Прежде были яростные диспуты. Теперь — только аплодисменты… Я записал тогда в своих «Записках» для истории: «„Аплодисменты“ — это Коба вышел на трибуну в 1925 году… „Бурные аплодисменты“ — это уже 1926 год. „Нескончаемые аплодисменты, все встают“ — это сейчас, в 1927 году».

Всего через десять лет после Октября портрет нового царя вернулся в золоченые рамы. Это было лицо моего друга детства, сына сапожника, вчерашнего ссыльного Кобы…

Лицо Кобы теперь смотрело на меня повсюду и отовсюду. И только оно!

«Это вам не при прежнем царе!»

В это время, в отчаянии пытаясь «разогнать политические сумерки», злейшие враги Троцкого Зиновьев и Каменев придумали объединиться… с Троцким! Они решили выступить против Кобы на очередном пленуме ЦК!

Я был в тот день в зале.

Главный удар должен был нанести Каменев. Выступать он умел.

Но он не понял — выступать уже не перед кем. Это была новая партия, развращенная ими самими. Она помнила, как еще вчера Зиновьев и Каменев со Сталиным выступали против Троцкого. И вот сегодня Зиновьев и Каменев с Троцким выступают против Сталина. Партия уже привыкла к беспринципности вождей. Она разучилась уважать, могла только служить…

Зиновьев и Каменев увидели то, что так недавно их веселило. Пленум свистом, криками и проклятиями попросту согнал Каменева с трибуны.

Коба мог быть доволен: созданная система работала на «отлично».

Я должен был возвращаться в Берлин, когда Коба вызвал меня в Кремль. В кабинете сидел носатый Ягода. За время моего отсутствия он стал, как бы точнее выразиться, холеным. Новая форма, видно, пошитая отличным портным, щегольски сидела на нем, и усы как-то по-новому были пострижены — модной щеточкой.

— Господа вожди решили устроить демонстрацию в день Великой Октябрьской Революции… — сказал Ягода. (Теперь Октябрьский переворот назывался Великой Октябрьской социалистической Революцией).

— Товарищи, видимо, подумали, что можно вести себя, как при царе, — прервал его Коба. — Следует доказать им, что они ошибаются. Как я понимаю, они хотят напомнить, будто бы они сделали нашу великую Революцию. Мы же напомним этим господам, что выносить партийные разногласия на суд беспартийной улицы есть величайшее преступление в ленинской партии.

— «Проститутка Троцкий» — так Владимир Ильич его называл! — заметил Ягода.

— Мы поручим старому большевику товарищу Фудзи показать, что демонстрации обычно организовывали мы, а они на них только выступали… Товарищ Ягода, ты пока свободен…

Ягода ушел.

Я понял: несмотря на презрительный тон, Коба обеспокоен. У него у самого в глубине души оставался этот пиетет: хоть вчерашние, но вожди. Ведь он тоже был старый партиец. И еще он осознавал, сколько иностранных журналистов соберется завтра на площади.

— Ты должен все организовать, Фудзи. Докажи мерзавцам завтра, что их время прошло.

Но я решил уговорить его оставить их в покое. Ведь все они были знаменитые старые партийцы.

— Послушай, Коба…

Он не позволил закончить:

— Ты — мой друг или ты — их друг? Тебе надо выбрать раз и навсегда.

Я недолго думал. Да, они — знаменитые революционеры. Но моим другом, моим братом был он.

— Я сделаю, — сказал я.

Мы хорошо научились при царе, а потом в Коминтерне и организовывать демонстрации, и разгонять их. За день я все подготовил.

7 ноября 1927 года, в день десятилетия нашего переворота, большая толпа молодежи собралась у памятника Пушкину. Образованная партийная молодежь любит быть в оппозиции. В отличие от новой полуграмотной партийной массы, они боготворили блестящего Троцкого с его космическими планами мировой Революции. Эта молодежь не могла полюбить моего друга с его унылыми речами. Коба был для них воплощением партийного бюрократа.

К молодым партийцам присоединились студенты Московского университета и Промышленной академии. Над колонной поднялись портреты Троцкого, Зиновьева и транспаранты с лозунгами: «Да здравствует мировая Революция!», «Да здравствуют вожди мировой Революции — Троцкий и Зиновьев!».

Вся эта праздничная молодая толпа с революционными песнями двинулась по Тверской улице прямиком к Красной площади. Шли весело. Страстно пели любимую песню старых партийцев — «Мы жертвою пали в борьбе роковой…» (Песня оказалась «в руку»! Всех этих несчастных молодых демонстрантов в 1937 году расстреляет памятливый Коба.)

Тогда по мере движения в колонну начал просачиваться мой «простой народ» — переодетые сотрудники ОГПУ. Они слились с массой. Так все вместе дошли до Охотного Ряда. Здесь, недалеко от Кремля, с балкона бывшей гостиницы «Париж», вожди оппозиции должны были обратиться к подошедшей колонне.