Том 5. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

Своеобразный звук, вроде удара твердым предметом по твердому предмету, побудил меня их снова открыть. Открыв же их, я едва смог им поверить. Эрнест Доббс, который минуту назад стоял, прочно расставив ноги и засунув большие пальцы за ремень, в виде статуи Правосудия, распекающего Правонарушителя, принял теперь, что называется, горизонтальное положение. Или, чтобы было ясно даже самым непонятливым, попросту говоря, лежал на земле, обратив лицо к звездам, в то время как Дживс, подобно воину, вкладывающему меч в ножны, засовывал в карман одну вещь — как подсказывало мне чутье, маленькую, но сподручную, и снаружи вроде бы резиновую.

Я робко приблизился взглянуть на тело, увидел, и дух у меня занялся. Полицейский Эрнест Доббс имел вид более чем безмятежный.

— Боже мой, Дживс! — простонал я.

— Я позволил себе его оглоушить, сэр, — почтительно объяснил он. — Я пришел к выводу, что в данных обстоятельствах это — простейший способ избежать неприятностей. Можете слезать, сэр, — сказал он Гасси. — Теперь, если мне дозволительно будет заметить, главное — поспешность. Долго он ведь не пролежит.

Это высказывание толкнуло мои мысли по новому направлению. Выходит, что Доббс еще может очнуться?

— О да, сэр, безусловно, и очень скоро.

— А я уж думал, он отправился на небеса.

— Отнюдь, сэр. Удар «свинчаткой» причиняет лишь минутное недомогание. Разрешите мне. — Он помог Гасси сойти на землю. — Вполне возможно, что, придя в себя, Доббс испытает довольно сильную головную боль, но…

— «В каждой жизни иногда идут дожди»?

— Вот именно, сэр. Я полагаю, что мистеру Финк-Ноттлу следует поскорее отлепить бороду, она слишком бросается в глаза.

— Но он не может. Она приклеилась намертво.

— Если мистер Финк-Ноттл разрешит мне пройти с ним в его комнату, сэр, я без затруднения помогу ему в этом.

— Да? Тогда беги скорее, Гасси.

— Чего? — переспросил Гасси, и это было как раз в его духе — спрашивать: «Чего?» в такой острый момент. Вид у него был довольно растерянный, словно он тоже схлопотал дубинкой по темечку.

— Двигай давай.

— Чего?

Я беспомощно махнул рукой.

— Берите его, Дживс, — сказал я.

— Очень хорошо, сэр.

— Я бы пошел с вами, но у меня есть дела в другом месте. Я должен выпить еще шесть порций коньяка, и притом немедленно. Вы уверены насчет этого живого трупа?

— Сэр?

— То есть, «живой» — это про него верно сказано?

— О да, сэр. Обратите внимание, он уже приходит в себя.

Я обратил. Было видно, что Эрнест Доббс готовится снова приступить к обязанностям. Он уже зашевелился, задвигался, начал оживать. И ввиду этого я почел за лучшее удалиться. У меня не было ни малейшего желания оказаться у ложа больного с такой развитой мускулатурой и таким нестабильным темпераментом в ту минуту, когда он очнется и начнет искать виноватого. Я на повышенной скорости возвратился в питейное заведение «Гусь и одуванчик» и значительно поддержал коммерцию одинокой руки, которая высовывалась из отверстия в стене. После чего, частично восстановив силы, отправился в «Деверил-Холл» и окопался у себя в комнате.

Пищи для размышлений, как вы легко поймете, у меня было более чем достаточно. Обнаружилась неизвестная, зверская сторона Дживсовой натуры, и это открытие меня потрясло. Поневоле задумаешься, насколько далеко это может зайти. У нас с Дживсом в прошлом случались разногласия, мы, бывало, неодинаково смотрели на такие вещи, как лиловые носки с белым смокингом, а при наших характерах подобные разногласия неизбежно будут возникать между нами и в будущем. И не очень-то спокойно на душе, когда подумаешь, что в пылу полемики по поводу, скажем, ненакрахмаленной вечерней манишки он вдруг забудет приличия и пожелает положить конец спору, попросту оглоушив меня по лбу чем-нибудь тяжелым. Только и оставалось, что надеяться на старую добрую феодальную верность, быть может, способную унять подобный порыв.

Я все еще сидел и старался осознать тот печальный факт, что за все эти годы вскормил на груди субъекта, которого с готовностью примет боевиком в свой состав нуждающаяся в пополнении банда, когда прибыл Гасси собственной персоной без зеленой растительности на подбородке. Он успел сменить клетчатый пиджак на смокинг, и я только тут спохватился, что тоже должен переодеться к ужину. Я совсем забыл Тараторкины слова о большом приеме с кофе и бутербродами, запланированном на после концерта, который, судя по часам, уже подходил к заключительной стадии, когда поют «Боже спаси короля».

У Гасси было явно что-то на уме. Он нервничал. Пока я второпях напяливал черные носки, белую сорочку и лаковые штиблеты, он расхаживал по комнате и теребил безделушки над камином, а когда я натянул безупречно сидящие вечерние брюки, вдруг слышу, опять раздался сдавленный стон, не знаю, такой ли сдавленный, как издавали раньше Китекэт и я, но все-таки достаточно сдавленный, это уж точно. Гасси некоторое время простоял молча, лицом к висящей на стене картине, но теперь повернулся и проговорил:

— Берти, тебе известно, что значит: с глаз упала пелена?

— Конечно. С моих глаз она спадала много раз.

— А с моих глаз она упала сегодня. Я могу точно назвать мгновение, когда именно. Это произошло, когда я сидел на дереве и посмотрел вниз на Доббса, а он сказал, что я застигнут на месте преступления. Тут-то пелена с моих глаз и упала.

Я попробовал вмешаться:

— Минуточку, — говорю я ему. — Уточни для ясности, о чем, собственно, речь?

— Я же тебе объясняю: с моих глаз упала пелена. Со мной произошло важное событие. Вдруг, безо всякого предупреждения, умерла любовь.

— Чья любовь?

— Моя, осел ты несчастный. Любовь к Тараторе. Я понял, что девушка, способная подвергнуть мужчину такому испытанию, не годится мне в жены. Ты не думай, я ее по-прежнему очень уважаю и уверен, что из нее выйдет прекрасная помощница в жизни для кого-нибудь наподобие Эрнеста Хемингуэя, любящего жить среди опасностей, но сам я после того, что произошло сегодня вечером, совершенно уверился: мне лично нужна спутница жизни немного поспокойнее. Если бы ты видел, как отблескивали в лунном свете глаза полицейского Доббса! — с чувством произнес Гасси и, весь передернувшись, смолк.

Последовала пауза, поскольку я так обрадовался этому потрясающему известию, что не в состоянии был поначалу выговорить ни слова. Потом я все-таки, сказал: «Гип-гип-урра!». И возможно, это получилось у меня громковато, потому что Гасси подскочил и выразил пожелание, чтобы я не орал ни с того ни с сего «Гип-гип-урра!» — потому что он из-за меня прикусил язык.

— Прости, — сказал я. — Но я держусь своего мнения. Я сказал: «Гип-гип-урра!», потому что я именно имею в виду «Гип-гип-урра!». И еще, может быть, «Аллилуйя!» А если я заорал, то просто оттого, что очень разволновался. Скажу тебе честно, Гасси, из-за твоей страсти к юной Тараторке я сильно беспокоился, поджимал губы и с сомнением спрашивал себя, верной ли дорогой ты идешь? Кора-Таратора, бесспорно, всем хороша, из нее, правильно ты говоришь, получится прекрасная жена для того, кто не против по ее мимолетному капризу угодить в камеру одной из наших всеми уважаемых тюрем, но тебе лично нужна невеста в другом роде. Тебе нужна Мадлен Бассет, она создана для тебя. Теперь можешь вернуться к ней и до могилы жить-поживать, добра наживать. А я буду от души рад со своей стороны вложить в это дело серебряную яйцеварку или что еще ты пожелаешь в качестве свадебного подарка, и во время самой брачной церемонии тоже можешь на меня рассчитывать: я буду как штык сидеть на боковой скамье и распевать вместе со всеми «Закончены пахаря труды».

Тут я прервал свою речь, ибо обратил внимание на то, что Гасси стоит и довольно сильно корчится. Я у него спросил, чего он корчится, а он ответил, что, мол, будешь корчиться, если попал в такое безвыходное положение, как он, и вообще лучше бы я не молол попусту языком насчет того, чтобы ему вернуться к Мадлен.

— Как я могу теперь вернуться к Мадлен, хоть и мечтал бы всем сердцем, после того как объявил ей в письме, что между нами все кончено?

Я сообразил, что настало время подкинуть ему благую весть.

— Гасси, — говорю, — гляди веселей. Нет причин для беспокойства. Другие обо всем позаботились, пока ты спал.

И без дальнейших предисловий изложил ему весь свой уимблдонский эпизод.

Поначалу он слушал, тупо выпучив глаза и шевеля губами, как семга на нересте. Но постепенно, когда смысл рассказываемого до него дошел, лицо его осветилось, очки в роговой оправе залучились огнем, он крепко пожал мне руку и сказал, что, хотя в целом он разделяет общее мнение и относит меня к числу первейших в мире недоумков, в данном случае я безусловно проявил храбрость, находчивость, инициативу и сообразительность почти человеческую.