Куриный Бог (сборник) - Мария Галина

— Оставайся в лодке, Ингкел, — велел он, — я вернусь.

— Мы будем ждать тебя, маленький бард. Но не тревожь ее. Ты чужак, а я знаю, что говорю.

— Я бард, — сказал Фома и спрыгнул в воду.

Крохотные полупрозрачные мальки прянули в стороны от его сапог. Они уцелели и дадут начало новому рыбьему племени Дельты. Быть может, среди них крохотный водяной конь, как знать? Фома ступил на прибрежный песок, и песок зашуршал под его ногой.

Золотоглазки вились вокруг его головы.

Вертячка, проклятая зараза смерти. Как найти слова? Она королева, это ее подданные, она знает. Фома вдруг подумал, что обманывает себя. Он вовсе не хотел ни о чем ее спрашивать. Он просто хотел ее видеть.

Как странно идет здесь время, был день, а уже ночь. Быть может, я больше не могу отличить дня от ночи? В плавнях такой дым…

Зеленый тоннель в ивняке на сей раз оказался низким и широким, своды его светились… Что-то перегородило Фоме дорогу. В этом зеленоватом сумраке ему потребовалось подойти совсем близко, чтобы увидеть, что такое там лежит.

Это был мертвый старейший.

Он лежал, скрючившись, и оттого казался меньше. Корявые руки судорожно сжаты, ноги-корни согнуты в коленях и подтянуты к бугристому животу — он был словно огромное взрослое насекомое, застигнутое морозом. Фома заставил себя прикоснуться к нему. Теплый, но это была теплота мертвого сухого дерева. Казалось, поднеси спичку — и он вспыхнет чистым белым пламенем. Неужели старейшие тоже дерутся насмерть, здесь, среди цветов и изумрудных мерцающих светляков?

Он осторожно обошел тело. Жаль, что со мной нет арфы, подумал он вдруг, какую песню я бы ему спел!

Чуть дальше на тропинке, поросшей цветами-тройчатками, он увидел еще одного старейшего, темную груду. Щель рта разомкнута в последнем усилии, пальцы сжаты в кулаки, огромные кулаки, величиной с голову взрослого кэлпи.

— Остров, — сказал Фома, — это ты их убил, остров? Зачем?

Дальше он наткнулся еще на одного. Все, все старейшие лежали здесь, точно мухи, застигнутые морозом, точно обломки дерева, выброшенные бурей на берег. Он шел, обходя эти обломки, сопровождаемый стайкой золотоглазок, и там, в конце зеленого тоннеля, устланного мертвыми телами, была она.

Она сидела на подушке зеленого мха, белая, светясь в зеленом полумраке.

— Ф-фома, — сказала она, и лицо ее исказилось в мучительном усилии.

Он молчал. Потом упал на колени и зарылся лицом ей в волосы.

— Любимая, — сказал он, — королева! Что мне делать? Как спеть им мир? Как остановить их? Я спел им песню любви, и теперь они собираются убивать врага, которого любят. Они убьют наших мужчин и возьмут наших женщин… Их тысячи, и они готовы к смерти. Я увел их от удара, а они теперь ударят сами. Там, на Территориях, мои отец и мать. Я видел мать, когда пел твоим воинам песню битвы, — она поседела. Я видел отца — его гложет предчувствие смерти. Если фоморы пойдут на приступ — погибнут все. Он умрет, моя королева. Все умрут.

— Не важно, — сказала она, — иди сюда.

И такая сила была в ее голосе, что в голове Фомы вспыхнул ясный, отчетливый, как песня, зов, и он не смог противостоять этому зову.

Он обнял ее, она была горячая и липкая, его ладони вдруг оказались в какой-то вязкой слизи, все ее тело источало вязкую слизь, и еще она была разбухшая, словно белая рыба, и дышала часто, как рыба, вытащенная из воды, и губы ее были круглыми и белыми и силились вытолкнуть слова…

— Ф-фома… — Глаза ее открылись. Они были пустыми и блестящими, точно два жестяных кругляша.

Он медленно поднялся.

— Прости меня, я понял. Прости. Я не должен был сюда приходить. Но они погибнут, ты понимаешь? Они все погибнут.

— Фома, — повторила она, — это не важно. Иди сюда.

— Прости меня, — повторил он и всхлипнул. — Прости.

— Фома… Это не важно… иди сюда.

Он, отвернувшись, вышел из зеленого сердца заповедного острова, и золотоглазки вились вокруг его головы…

Вода была теплой и воняла кипящим супом.

Его лодка шла впереди, за ней следовали другие, грозно ощетинившись копьями, и в каждой по двое-трое кэлпи. Вода была грязная, на поверхности собирались мертвые насекомые, клочья сажи, какие-то обгорелые комочки. Он миновал огромную белую рыбу, плававшую вздутым брюхом кверху, плавники ее были растопырены, глаз не было совсем.

Дым стелился над плавнями, сбиваясь в комковатые серые облака, тут же выпадавшие бурым грязным дождем, на волне покачивалось растрепанное птичье перышко.

— Они пришли, чтобы убить нас всех — сказал Ингкел, — но мы живы. И когда умрем, наша смерть будет славной.

— Вы словно бабочки, летящие на огонь, — Фома щурился, пытаясь разглядеть в дыму его лицо. — Почему вы так хотите умереть? Живите, дайте жить людям. Пришлите парламентеров.

— Кого? — удивился Ингкел.

— Вождей. Тех, кто будет говорить о мире.

— Ни один вождь не станет разговаривать с врагом. Какой же он после этого вождь?

А если я убью себя, подумал Фома, они нападут? Или рассеются по Дельте, будут прятаться, трусить, нападать исподтишка? Все равно это лучший выход. Для них и для людей. Я должен убить себя. Но не могу. Я трус, я словно кэлпи без барда. У меня нет песни. А ведь когда-то я мечтал о подвиге, о славной смерти, о том, что меня возьмут в плен, но я не уроню своей чести. О том, что меня будут пытать, но я не скажу ни слова… Как вообще можно мечтать о славной смерти? Это был не я. Это был кто-то другой. Маленький мальчик по имени Фома. Я все-таки вырос. Я все-таки вырос.

— Ты мне веришь, Ингкел? — спросил он.

— Да. — Ингкел энергично кивнул в подтверждение. — Ты замечательно спел, я верю тебе, маленький бард. Я жалею, что поверил тебе не сразу. Если в тебя будут стрелять, я прикрою тебя своим телом.

— Тогда готовься. Мы пойдем вперед. Раньше всех. Быстрее всех.

Ингкел, казалось, удивился.

— Зачем? — спросил он.

Но Фома уже выпрямился в верткой лодке и махнул рукой авангарду, чтобы повременили.

— Битва должна быть честной, — сказал Фома, — а люди хитры. Они могут выслать нам навстречу отряд. Отряд пропустит нас и ударит сзади. Мы оторвемся от остальных и поплывем вперед, так быстро, как только можем. Но поплывем тихо… Мы — разведчики, мы идем навстречу опасности, мы схитрим, чтобы битва была честной. Если мы встретим такой отряд, мы ускользнем от него. И все узнают об этом.

— Бард для того, чтобы учить новому, — согласился Ингкел. И добавил: — О таком не спел бы даже Амарген.

И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос…

Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.