Взбаламученное море - Алексей Писемский

Бакланов сделал заметно недовольную минут.

— Я говорю-с, — начал он пунктуально: — что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника — барона. Это ведь бессмыслица!

— Разумеется, — подтвердил Галкин.

— От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?

— Совершенно! — подтвердил Галкин.

Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.

— Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили… Вот на Кавказе я служил… Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!

— Я не то совсем говорю! — отвечал ему с досадой Бакланов. Судье-специалисту, — продолжал он: — придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.

— Я не понимаю, к чему вы все это ведете? — возразил Галкин.

— И я тоже! — подтвердил Басардин.

— Веду к тому-с, — отвечал Бакланов: — что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж — калмыцкий суд.

— Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?

— Что ж делать с этим?

— Надобно все изменить, — отвечал Галкин: — уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.

— Это земля там, и сословия, все это пустяки! — перебил его Басардин: — а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!

— И чтобы деньги не лежали!

— Да кто же вам позволит сделать это, господа? — возразил Бакланов.

— Итти, так позволят! — подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.

— Взять топор, так позволят! — подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.

— Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! — воскликнул Бакланов.

— Нет, мы рассуждаем, потому что знаем…

— Что вы знаете?

— Знаем, чего хочет народ.

— Какой?

— Русский!..

— Да народ вас первых побьет каменьями, — вскричал уж Бакланов.

— Ха-ха-ха! — ответили ему на это молодые люди.

Затем сделался всеобщий шум.

— Глупо, господа, глупо! Как хотите! — восклицал Бакланов.

— Я не понимаю вас, не понимаю! — отвечал, топорщась, Галкин.

— Так говорить подло, низко, скверно! — произносил, скрежеща зубами, Басардин.

Спор этот прерван был вошедшим человеком.

— Monsieur, madame votre epouse est arrivee! — сказал он Бакланову.

У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.

— Где она?.. — говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.

— Monsieur! — сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.

— Une chambre! — сказал Бакланов лакею и подошел к жене.

— Приехали! — проговорил он радостно-заискивающим голосом.

Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.

Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.

— Ну, здравствуйте-с! — сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.

— Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.

— И вы, Валерьян, приехали, — это прекрасно!

— Приехал, — отвечал Валерьян.

В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.

Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.

— Что ж, ты здоров? — проговорила наконец она.

— Здоров! — отвечал Бакланов какою-то фистулой.

— Как же ты писал, что болен?

— Выздоровел.

В это время в номер вошел лакей.

— Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? — сказал он Бакланову.

— Убирались бы к чорту! — отвечал тот.

Лакей с улыбкой вышел.

Сабакеев обратился к сестре.

— Ну, так я пойду, — сказал он.

— Ступай! — отвечала ему та с ласковой улыбкой.

— Куда это, мой милейший? — спросил его Бакланов.

— Нужно! — отвечал Сабакеев и ушел.

Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.

— Куда это брат пошел? — поспешил он о чем-нибудь заговорить.

— К невесте своей, — отвечала односложно Евпраксия.

— Вот как!.. Кто же она такая?

— Елена, дочь madame Базелейн.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: — девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?

— Приехала с матерью, с вод.

— Что ж, милая особа?

На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила.

В коридоре между тем раздался русский говор.

— Резню хорошую устроить, так… — говорил Басардин.

— Д-да! — подтвердил Галкин.

Евпраксия посмотрела на мужа.

— Это у тебя, верно, были? — спросила она.

— У меня!

— Кто такие?

— Так, шуты одни гороховые! — отвечал Бакланов.

Он разрывался в душе от стыда: лучше бы Евпраксия сердилась, укоряла, бранила его, чем устремляла на него этот холодный и презрительный взгляд.

13

Еще новая героиня

Прошел день, два. Положение Бакланова продолжало оставаться очень неловким: Евпраксия ездила с ним по Парижу, все осматривала, всем очень интересовалась, но о прошедшем его поступке хоть бы слово. Бакланов однако очень хорошо видел, что это было не прощение, а скорее равнодушие и невнимание к тому, что он делал и даже впредь намерен был делать.

Он решился наконец сам заговорить:

— Я, конечно, виновать против тебя; но что делать. Первая любовь!

— Первая любовь… к содержанке! — повторила насмешливо Евпраксия.

— Какая же содержанка! — сказал Бакланов.

Ему показалось уж обидно, что Евпраксия таким образом третировала Софи. Ему хотелось, чтоб она в этом случае видела некоторое торжество и победу с его стороны.

— Ты сама тоже неправа: хоть бы слово мне написала и намекнула, что тебе это неприятно… Я и думал: что ж?.. Значит, для нее все равно.

Евпраксия с насмешкой пожала плечами.

— Я никак не предполагала в человеке столько низости душевной: бужать с одною женщиной и в то же время жене писать нежные и страстные письма, — проговорила она.

— Это не низость душевная, — сказал, покраснев Бакланов.

— Что же это такое? — спросила Евпраксия.

В тот же день, когда супруги возвращались часу в четвертом с прогулки из Булонского лесу, превосходный воздух, чистое голубое небо, прелестный Париж так разнежили Бакланова, что он непременно решился помириться с женой. Все время по приезде ее в Париж она ужасно казалась ему хороша собой. Войдя в номер и видя, что Евпраксия уселась в кресла, с своим, по обыкновению, спокойным лицом, он подошел к ней и стал перед ней на колени.

— Прости меня! — проговорил он, склоняя голову на ее колени и ловя ее руки.

Евпраксия отодвинулась от него.

— Не унижайте себя, по крайней мере, этим! — сказала она.

— Но ты еще любишь меня, Евпраксия! — умолял ее Бакланов: ты приехала по первому моему зову!

— Я приехала к отцу моих детей, но не к мужу! — проговорила строго Евпраксия.

Бакланов сейчас же встал, гордо тряхнул своими красивыми и начинавшими уже седеть кудрями, прошелся несколько раз по комнате, потом опустился в небрежную позу на первый попавшийся стул и проговорил:

— Стальная, бездушная вы женщина!.. Вы даже не стоите минуты раскаяния, которой я предался теперь.

Евпраксия хоть бы бровью повела и только кинула взгляд на домашнюю чудотворную икону, привезенную ею даже в Париж.

— Во всю жизнь, — продолжал Бакланов: — хоть бы одному чувству, одному порыву вы ответили, и после этого требовать, чтобы муж оставался вам верен!

— Прекратите, пожалуйста, ваши рассуждения; кто-то идет сюда, — перебила его Евпраксия.