Потерянный разум - Сергей Кара-Мурза

Но значит ли это, что сегодня следует отказаться от крох и объедков со стола Абрамович? Думаю, что нет. Пока что и шерсти клок необходим. Но ведь нельзя же не сказать, что меценатство — зло! Что это — уродливый способ обеспечения культуры как общественной ценности. Что оно в принципе приемлемо лишь как небольшая добавка к стабильному государственному финансированию. И уже только сказав это, надо бы объяснить гражданам: нынешний политический режим создал в России такую чрезвычайную ситуацию, что Госдума сочла сегодня меценатство меньшим злом. Потому-то депутаты, включая коммунистов, приняли этот закон. Без таких пояснений людям все труднее и труднее понять, что происходит.

Одна из причин беспомощности — как раз общее ослабление способности измерять явления. Все мы размышляем сейчас об экономической разрухе. Есть люди, которые не согласны с тревожными прогнозами. Они спорят со мной, приводят обнадеживающие случаи — там совхоз встал на ноги, там прокатный стан пустили. На личный опыт и “случаи” можно ссылаться, если при этом их “взвешиваешь”. Реально признаков выздоровления хозяйства как целого нет. Больших инвестиций нет и не предвидится, колебания уровня производства происходят в диапазоне быстро сужающихся возможностей, идет массовое выбытие основных производственных фондов, а остатки системы НИОКР уже неспособны сопровождать простое воспроизводство.

Как раз этого общего и не хотят видеть.

Глава 19. Разрушение системы “инструментов меры”

Следующий блок мыслительного аппарата интеллигенции, который был поражен во время перестройки — это соподчинение взаимосвязанных категорий “параметр-показатель-критерий”. Образованные люди, прежде всего научно-техническая интеллигенция, специально обучаются применять эти инструменты и при изучении реальности с количественной мерой, и при решении задач на оптимизацию. В своих областях профессиональной деятельности они эти инструменты применяют умело и строго, но при переходе к рассуждению об общественных процессах и противоречиях они как будто забывают самые элементарные правила.

Любая величина, поддающаяся измерению, является параметром системы. Чаще всего, однако, сама по себе эта внешняя, легко познаваемая величина мало что говорит нам об изучаемом явлении. Вот на гравюре XVIII века толстый китаец, а вот толстый негр-подросток в метро Нью-Йорка. О чем говорит их тучность? Разве одинаков смысл этого параметра в двух разных социальных контекстах?

Параметр становится показателем, то есть величиной, которая посредством своей количественной меры показывает нам какое-то скрытое свойство системы (“латентную величину”), только в том случае, если мы имеем теорию или эмпирически найденное правило, которое связывает параметр с интересующей нас латентной величиной. Например: “Если температура тела выше 37oС, то это значит, что вы больны, поскольку…”.

Имея содержательное знание о социальных системах Китая XVIII века и США ХХI века, мы можем сформулировать простейшее теоретическое утверждение: при массовой и постоянной нехватке продовольствия тучность является символом, который свидетельствует о высоком социальном статусе человека; в “обществе потребления”, где идеей-фикс является отыскание дорогой низкокалорийной пищи, тучность свидетельствует о плохом питании и низком социальном статусе человека. Имея эту теорию, мы можем сказать, что тучность (параметр) служит для нас одним из показателей социального статуса человека (латентная величина). При этом мы отдаем себе отчет в том, что в обоих случаях одно и то же значение параметра говорит о совершенно разных значениях латентной величины.

В практических руководствах даже подчеркивается, что если исследователь выдает параметр за показатель, не сообщая явно, какую латентную величину он стремится охарактеризовать, и не излагая теорию (или хотя бы гипотезу), которая связывает параметр с латентной величиной, то он нарушает нормы логики. В этом случае рекомендуется не доверять выводам этого исследователя, хотя они случайно и могут оказаться правильными. Принимать такой параметр за показатель нельзя.

Конечно, в некоторых случаях теория или эмпирическое правило стали настолько общеизвестными, что их перестали оговаривать. Благодаря многократному повторению измерений мы верим, что такая теория существует. Многие люди дома измеряют себе и своим близким артериальное кровяное давление, и им уже не важна теория, объясняющая связь между показанием стрелки на шкале манометре и состоянием организма. Они видят стрелку на числе 180 мм — и сразу принимают таблетку и вызывают врача. Но крестьянин из штата Кашмир, который ничего не слышал ни об артериальном давлении, ни о ртутном столбе, никакого вывода из данных измерения сделать не сможет. Никаким показателем для него число 180 не является.

Перестройка привела к тяжелой деградации культуры применения количественной меры для характеристики общественных явлений, процессов, проектов. Всякая связь между измерением и латентной величиной очень часто утрачена, да о ней и не вспоминают. Общей нормой стала подмена показателя параметром без изложения теории соотношения между ними и даже без определения той скрытой величины, которую хотят выразить при помощи параметра. Это определение чаше всего заменялось намеками и инсинуациями. Мол, сами понимаете…

Например, в интеллигентных кругах общепринятым было (и остается!) мнение, что советская экономическая и политическая система уже потому была абсурдна, что в СССР имелось избыточное количество вооружения. 60 тысяч танков, сами понимаете… Попытки узнать, как из этого параметра (60 000 танков) выводится оценка латентной величины «качество советской системы», всегда отвергались сходу. Мол, не придуривайся. А ведь даже на первый взгляд видно, что если этот параметр и является индикатором чего-то, то связь эта очень непростая, ее еще искать и искать. Ну, 60 тысяч танков — по одному танку на 5 тыс. человек или на 400 кв. км. Много это или мало? Сходу не скажешь, требуются дополнительные данные и логические умозаключения. Но само это требование отвергалось начисто.

Нарушения в логике при использовании измерений были и остаются столь вопиющими, что трудно бывает даже предположить, что в этих нарушениях первично — обусловленная политическим интересом недобросовестность или интеллектуальная безответственность. Важно, что и то, и другое ведут к деградации рациональности.

Так, одним из важных, сильно действующих на чувства интеллигенции мотивов в перестройке было обвинение в неэффективности советской науки. Как довод, против которого ничего не могли возразить даже видные ученые (искренне ли?), использовались два параметра — число Нобелевских премий и средняя частота цитирования работ советских ученых в западных журналах. Мол, премий нашим не дают, цитируют их мало, значит, барахло, а не наука. Эти доводы, кстати, были прямо использованы в политической практике, когда с 1992 г. реформаторы приступили к быстрой ликвидации отечественного научного потенциала. Отсюда, конечно, не следует, что доводы эти ошибочны, так что вернемся от политики к методологии.

Оба широко эксплуатируемые параметра никак не могут служить показателем полезности советской науки для СССР — той страны, где эта наука развивалась и действовала. Даже странно, что это надо объяснять, мне это кажется очевидным.

Нобелевская премия это, условно говоря, премия за работы, “блестящие во всех отношениях” (мы отвлекаемся от привходящих моментов вроде политического интереса). Такую премию получают ученые, лидирующие в научном направлении, их работы являются вершиной айсберга усилий большой международной бригады. Нобелевская премия — это “майка чемпиона”. Большинство советских ученых в принципе не имело ресурсов — ни материальных, ни временных, — чтобы становиться лидерами международных бригад (хотя и такое бывало как исключение). Они делали “просто блестящие” работы и обходились без “майки”. Они вообще занимались не гонкой. Решив проблему, они не доводили ее до блеска “во всех отношениях”, а шли дальше.

Советская наука, отставая от западной в оснащенности материальными ресурсами на два порядка, обязана была обеспечить минимально необходимым “количеством” научного знания отечественное хозяйство, социальную сферу и оборону. Фактически, она должна была обеспечить на критических направлениях паритет с Западом. Ориентироваться при этом на получение Нобелевских премий, отшлифовывая результаты до специфических стандартов этих премий, было бы именно постыдным приспособленчеством. Измерять реальную ценность советской науки этими премиями — значит в лучшем случае обнаружить прискорбное непонимание культурного генотипа нашей науки и ее отличия от западной.