Собрание сочинений в четырех томах. Том 4 - Герман Гессе

Служение

Благочестивые вожди сначалаУ смертных были. Меру, чин и ладОни блюли, когда, творя обряд,Благословляли поле и орала.

Кто смертей, жаждет справедливой властиНадлунных и надсолнечных владык,Они не знают смерти, зла, несчастий,Всегда спокоен их незримый лик.

Полубогов священная плеядаДавно исчезла. Смертные одниВлачат свои бессмысленные дни,Нет меры в горе, а в веселье лада.

Но никогда о жизни полноценнойМечта не умирала. Среди тьмыВ иносказаньях, знаках, песнях мыОбязаны беречь порыв священный.

Ведь темнота, быть может, сгинет вдруг,И мы до часа доживем такого,Когда, как бог, дары из наших рук,Взойдя над миром, солнце примет снова.

Мыльные пузыри

На склоне жизни облекая в словоДум и занятий многолетних мед,Из понятого и пережитогоСтарик свой труд итоговый плетет

С мечтой о славе свой затеяв труд,Намаявшись в архивах и читальнях,Юнец-студент спешит вложить в дебютВсе глубину прозрений гениальных.

Пуская из тростинки пузыриИ видя, как взлетающая пенаВдруг расцветает пламенем зари,Малыш на них глядит самозабвенно.

Старик, студент, малыш — любой творитИз пены майи[83] дивные виденья,По существу лишенные значенья,Но через них нам вечный свет открыт,А он, открывшись, радостней горит.

После чтения «Summa Contra Gentiles»[84][85]

Когда-то, мнится, жизнь была полнее,Мир слаженнее, головы — яснее,Еще наука с мудростью дружила,И веселее жить на свете былоВсем тем, кем восхищаемся, читаяПлатона и писателей Китая.Когда, бывало, в «Суммы» Аквината,Как в дивный храм, где мерой все заклято,Входили мы, нас ослеплял лучистыйБлеск истины, высокой, зрелой, чистой:Там дух природой косной правил строго,Там человек шел к богу волей бога,Там в красоте закона и порядкаВсе закруглялось, все сходилось гладко.А мы-то, племя позднее, мы нынеОбречены всю жизнь блуждать в пустыне.Тоска, борьба, ирония, сомненья —Проклятье нынешнего поколенья.

Но наши внуки, наших внуков детиИ нас еще в другом увидят свете,И мы еще за мудрецов блаженныхУ них сойдем, когда от нас, от бренных,От наших бед, от суеты несчастнойОстанется один лишь миф прекрасный.И тот из нас, кто менее другихВ себе уверен, кто всегда готовК сомненьям горьким, в сонм полубоговКогда-нибудь войдет у молодых.И робким, неуверенным, смятеннымЗавидовать, быть может, как блаженнымПотомки наши станут, полагая,Что в наше время жизнь была другая,Счастливая, без мук, без маеты.

Ведь вечный дух, что духу всех временКак брат родной, живет и в нас, и онПереживет наш век — не я, не ты.

Ступени

Цветок сникает, юность быстротечна,И на веку людском ступень любая,Любая мудрость временна, конечна,Любому благу срок отмерен точно.Так пусть же, зову жизни отвечая,Душа легко и весело проститсяС тем, с чем связать себя посмела прочно,Пускай не сохнет в косности монашьей!В любом начале волшебство таится,Оно нам в помощь, в нем защита наша.

Пристанищ не искать, не приживаться,Ступенька за ступенькой, без печали,Шагать вперед, идти от дали к дали,Все шире быть, все выше подниматься!Засасывает круг привычек милых,Уют покоя полон искушенья.Но только тот, кто с места сняться в силах,Спасет свой дух живой от разложенья.

И даже возле входа гробовогоЖизнь вновь, глядишь, нам кликнет клич призывный,И путь опять начнется непрерывный…Простись же, сердце, и окрепни снова.

Игра в бисер

И музыке вселенной внемля стройной,И мастерам времен благословенных,На праздник мы зовем, на пир достойныйТитанов мысли вдохновенных.

Волшебных рук мы отдаемся тайне,Где все, что в жизни существует врозь,Все, что бушует и бурлит бескрайне,В простые символы слилось.

Они звенят, как звезды, чистым звоном,И смысл высокий жизни в них сокрыт,И путь один их слугам посвященным —Путь к средоточью всех орбит.

Три жизнеописания

Кудесник

Это было тысячи лет назад, и владычествовали тогда женщины; в родах и семьях почитали и слушались матерей и бабок, при рождении ребенка девочка ценилась гораздо выше, чем мальчик.

Жила в деревне одна прародительница, лет ста или старше, которую все чтили и боялись, как царицу, хотя она уже с незапамятных времен, почти что пальцем не шевелила и слова не молвила. Часто сидела она у входа в свою хижину, окруженная свитой прислужников-родственников, и женщины этой деревни приходили засвидетельствовать ей свое почтение, рассказать о своих делах, показать ей своих детей; приходили беременные и просили, чтобы она дотронулась до их чрева и дала имя ожидаемому ребенку. Прародительница иногда клала руку им на живот, иногда только качала головой или вообще не шевелилась. Слова она редко произносила; она только была на месте; она была на месте, сидела и правила, и жидкими прядями окаймляли желтоватые седины ее дубленое, проницательное лицо орлицы, она сидела и принимала почести, подарки, просьбы, известия, отчеты, жалобы, сидела, известная всем как мать семи дочерей, как бабка и прабабка множества внуков и правнуков, сидела, храня в резких чертах лица и за коричневым лбом мудрость, предания, законы, обычаи и честь деревни.

Стоял весенний вечер, пасмурный, с ранними сумерками. Перед глинобитной хижиной прародительницы сидела не она сама, а ее дочь, почти такая же седая и степенная, да и не намного менее старая, чем прародительница. Она сидела и отдыхала, сиденьем служил порог двери, плоский камень-валун, покрывавшийся в холодную погоду шкурой, а дальше от хижины, полукругом, сидели на корточках, на земле, в песке или на траве, несколько младенцев, женщин и мальчиков; они сидели здесь каждый вечер, когда не шел дождь и не было мороза, ибо хотели слушать, как рассказывает дочь прародительницы, как она рассказывает истории или поет заговоры. Раньше прародительница делала это сама, теперь она была слишком стара и неразговорчива, и вместо нее сидела и рассказывала дочь, и, взяв все эти истории и притчи у матери, она взяла у нее и голос, и облик, и тихое достоинство в осанке, движениях и речи, и более молодые из слушателей знали гораздо лучше ее, чем ее мать, и уже почти не помнили, что это дочь сидела на месте той и делилась историями и мудростью племени. Из ее уст бил по вечерам родник знания, она хранила под своими сединами сокровища племени, за ее старым, в мягких морщинах лбом пребывали воспоминания и дух этого селения. Если кто-нибудь был сведущ в чем-либо и знал заговоры или истории, то этим он был обязан ей. Кроме нее и прародительницы, в племени был только один знающий человек, который, однако, оставался в тени, человек таинственный и очень молчаливый, заклинатель погоды и дождей.

Среди слушателей сидел, скорчившись, и мальчик Кнехт, а рядом с ним была девочка по имени Ада. Девочка эта нравилась ему, он часто сопровождал ее и защищал, не потому что любил ее — об этом он еще ничего не знал, он и сам был еще ребенок, — а потому что она была дочерью заклинателя дождей. Его, кудесника, Кнехт очень почитал, никем, помимо прародительницы и ее дочери, он так не восхищался, как им. Но те были женщины. Их можно было почитать и бояться, но нельзя было помыслить и пожелать стать таким, как они. Заклинатель же был человек довольно неприступный, нелегко было мальчику держаться вблизи от него; приходилось искать окольных путей, и для Кнехта одним из таких окольных путей к кудеснику была забота об его дочери. Мальчик всегда старался зайти за ней в несколько отдаленную хижину заклинателя, чтобы вечером вместе посидеть возле хижины старух и послушать их рассказы, а потом отвести ее домой. Так поступил он и сегодня и теперь сидел рядом с ней в темном кружке и слушал.