История жизни, история души. Том 2 - Ариадна Эфрон

3 Репродукции рисунков Н. Гончаровой к кн. Н. Кодрянской «Сказки» (Па риж, 1950).

4 О дружбе М. Цветаевой с К. Бальмонтом в послереволюционной Москве и в эмиграции А.С. написала в своих «Страницах воспоминаний» (T. III. наст. изд.).

5 Видимо, В.Н. Орлов написал А.С. о том, что в Большой серии «Библиотеки поэта» должен выйти том стихотворений Бальмонта.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

17 сентября 1969

Дорогие Лиленька и Зинуша, пользуюсь оказией (соседка едет в Москву), чтобы послать привет из уже вновь запасмурневшей Тарусы — Болшевской обители. Несколько прошедших дней бабьего лета были чудесны, и я, кажется, только и делала, что радовалась на них; но уже вчера подлые ноги возвестили перемену погоды, начав болеть и ныть, как у старого ветерана, израненного в боях! <...> Ада, вероятно, сегодня побывала у вас и привезла кое-какие скромные гостинцы к завтрашнему дню, который я тут проведу тихонечко одна, в ежедневных делах и ежедневных мыслях. Несмотря на очередную отдалённость, завтра, конечно, буду с вами и у вас, пусть незримо — подобно воздуху, который невидим, но — сущ. Всё равно попразднуем, Бог даст, все наши праздники, когда соберёмся в Москве.

Каждый осенний день я живу, переживаю в отдельности, не как часть (недели, месяца, года) — а как некое целое, как некую 24-часовую жизнь, длящуюся с данного утра до данного вечера и с данного вечера до следующего утра — утра следующей жизни! И эта жизнь в миниатюре радостна мне, хотя, естественно, не каждый день, далеко не каждый! полон радостными событиями или обходится без тех или иных неприятностей...

Ещё неистощимо цветут георгины, старые побеги настурций и душистого горошка рождают всё новые и новые бутоны, и вновь откуда-то возникают пчёлы, бабочки и кузнечики, и орут (на дождь) вороны, и щебечут - к хорошей погоде - синицы, и косые жаркие лучи пробиваются сквозь бегущие с запада облака...

Крепко целую и люблю вас обеих, жду весточки о том, как провели именинный день; главное — будьте здоровы!

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

16 октября 1969

Дорогой мой Павлик, большой и сияющей радостью стала мне Ваша повесть временных лет1 — уж простите за стёртость моих прилагательных! Удивительной чистоты, горной и горней высоты, горного и горнего воздуха книга. И что особенно трогает меня, так издавна всё помнящую — (и Вас, как будто сегодня, а не десятилетия (почти столетияI) тому назад!), — что особенно трогает, так это — юность Вашей мудрости — Ваше собственное поэтическое и человеческое свойство. Ни тени старости в Вашей печали, в Вашей любви, ни морщинки на душе, ни согбенности никакой! Распрямленность, расправленность, мускул! Ну что же это за чудо, ну что же это за прелесть — эта Ваша альпийскость в нынешней равнинности жизни, и лёгкий, горский Ваш шаг в таком плоскостопом мире! Милый мой, простите мне вопиющее убожество этих спешных строк, если бы я умела писать, то - писала бы, а вот - не пишу. Но - читать я умею.

Крепко обнимаю Вас, всегддлюблю и всегда рада, что Вы — есть! Дай Вам Бог!

Ваша Аля

' См,: Антокольский П.Г. Повесть временных лет. Поэмы и стихотворения. М., 1969.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

28 октября 1969 (день Вашего рождения)

Дорогая моя Саломея, ну какая же Вы прелесть! Я только ахала, читая Ваше письмо и — радовалась, хотя, казалось бы, чему там радоваться, когда оно о слепоте, глухоте и всяческой маяте! Но Ваша «не-поддаваемость», несгибаемость, Ваша мускулистость душевная и — полнейшее отсутствие «возрастных» добродетелей — из них первейшая - смирение, скажем! — не просто радуют, а буквально восхищают; не взбрыкивайте, пожалуйста, от слова и понятия «восхищение», это не преувеличение. Тем более что я своими восхищениями не разбрасываюсь, и чем старше - тем на них скупее. Нет, не обуздали Вас годы и трудности, в самом первейшем смысле не обуздали, т. е. не накинули узды и не сделали из той, когдатошной, своенравной и породистой лошадки — вьючного мула. Ах, милая Саломея, очень опиг-меился (pygmee) человеческий мир, очень нивелировался с тех пор, что были боги, герои, кентавры — характеры Тем более радуешься, когда «среди долины ровныя» — несомненная возвышенность <...>

Эх, до чего же жаль и до чего же непонятно, что общение между людьми так (искусственно) затруднено... Вернее - понятно-то понятно, но - жаль! Села бы я на поезд да приехала «подсобить» Вам, думаю, сумела бы. Хотя — что я! Я ведь только «по дому» смогла бы, а так я ведь и хлеба купить бы не сумела, не зная языка. Я бы не раздражала Вас — у меня (от отца) — чутьё другого человека. Но всё это — слова, слова, слова. На наш с Вами век хватит этих самых границ, которые так трудно преодолимы, а иной раз и вовсе непреодолимы.

Наверное всё же самым лучшим помощником Вам в эти трудные времена был ваш милый кот — они изумительные в этом отношении звери, умеющие не только приспосабливаться к хозяевам, но и, главное, приспосабливать их к себе. Собаки слишком человечны, когда нам плохо; в них — переизбыток сострадания и понимания; а от кошек —уют; который как-то всё уравновешивает. <...>

У нас тут осень, осень, осень — и я рада, что ещё не зима, зима, зима.

Крепко обнимаю Вас, скоро напишу толковее, пока же не хочется задерживать и этого утлого листка.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

16 ноября 1969

Дорогой Владимир Николаевич, Вы, верно, думаете, что я скотина либо померла - так уж лучше думайте первое, ибо я ещё жива, ничья старушка! «Просто» наваливаются всякие ежедневные второстепенности, — а иной раз и первостепенности, и всё, всё, что для души, — откладывается или вовсе «самосгорается», не осуществившись.

Когда работала там, на Севере дальнем, видела, как на голом, мороженном поле «горела» в буртах капуста: снаружи лед, а внутри уже и ничего толкового: капустная гарь! Так и с мыслями, и с целями получается — в суете сует и всяческой распро-суете.

Что со мной было за это время? Приезжали старинные знакомые родителей из Парижа - с которыми (знакомыми) общалась, на которых таращилась - уж больно удивительно выглядят ровесники моих родителей, кажущиеся — по годам — ровесниками моими, если не моложе меня лет на десять. Ну, как говорится, и душой молоды до чрезвычайности.

Сперва приехала «она»1 — дама сказочной красоты и прелести в свои 75 (с довеском) лет; когда-то жила бедновато, зарабатывала шитьём на житьё, а теперь, 30 лет спустя, сын её стал одним из ведущих инженеров какого-то процветающего предприятия, у него жёны, дети, внуки, дома, квартиры, автомобили и тепе! Мама же его - дама, о коей речь, занимается благотворительностью, как в проклятые времена царизма, возится со всякими вдовами, недугующими и прочими бесполезными ископаемыми, а в перерывах отдыхает то в Швейцарии, то в Италии, как будто так и надо. Сюда приезжает навещать брата (старшего!) и прикладываться, перекрестившись, ко всем иконам наших музеев. Кстати, скромный номер в Метрополе, без питания, обходится интуристам в 20 долларов в сутки!!! Даже по официальному > курсу (90 коп. дояйа^) - красиво получается...

Улетела «она», прилетел «он»2 — знал меня маленькой девочкой, а я его — студентом; он меня — Аленька, я его — Сашенька; ему 76, с виду 50 от силы! Хорош, спортивен, здоров, весел, приветлив, открыт. — «Чем же ты занимаешься, Саша?» — Он: «Je suis un pretre»!124 Мать честная! Вот уж не ожидала от бывшего гусара, сердцееда, студента юридического факультета! «Гм... а как ты сюда приехал — как турист?» — «Нет, по приглашению моск<овской> патриархии!» — (Ещё раз мать честная!) Оказалось, сорокалетним полюбил по-настоящему: совсем молоденькую, трогательную, верующую — а она его; женился; родила она ему мальчика и девочку и тридцатилетней умерла от рака. Он стал священником.

Сын его работает в Москве каким-то экспертом по экспорту, дочь — в Бейруте (специальность - арабские диалекты). Как две капли похожа на мать — и он её обожает... Интересно, что он (отец) говорит хотя и на чистом русском языке, но с сугубо французскими интонациями, т. к. большинство (православных) проповедей произносит именно на этом языке — третье-то поколение эмигрантов сплошь офранцузилось, а религию сохранило - таким образом довольно мощный поток православия влился в исконно католическую Францию; занятно, правда?