Ребекка с фермы Солнечный Ручей - Кейт Уигглин

— Я помню его наизусть, слово в слово, — краснея, ответила Эмма-Джейн, — и мне кажется, я действительно должна прочесть его тебе, потому что только так ты сможешь понять, какой Эбайджа совершенно замечательный человек. Не смотри на меня, Ребекка, отвернись. Ты думаешь, что я должна перевести его для тебя? Мне кажется, я буду не в силах это сделать.

— Все зависит от латыни Эбайджи и твоего произношения, — поддразнила ее Ребекка. — Начинай, я буду смотреть в сад.

И прекрасная Эмма-Джейн, которая выглядела все еще не слишком взрослой для «маленькой гавани» и явно слишком юной для «неизвестных морей», собралась с духом и продекламировала, как боязливый попугай, мальчишеское любовное послание, столь воспламенившее ее юное воображение.

— «Vale, carissima, carissima puella»! — повторила Ребекка своим мелодичным голосом. — Как красиво звучит! Меня не удивляет, что это письмо изменило твои чувства к Эбайдже! Честное слово, Эмма-Джейн, — воскликнула она вдруг совсем другим тоном, — если бы я хоть на мгновение могла предположить, что Эбайджа-храбрец способен написать такое письмо на латыни, я постаралась бы добиться того, чтобы он написал его мне! И тогда это я присаживалась бы к моему столу красного дерева и приглашала мисс Перкинс на чай к миссис Флэг.

Эмма-Джейн побледнела и открыто содрогнулась:

— Говорю тебе, Ребекка, как в церкви перед священником, — я всегда благодарю Бога за то, что ты ни разу не взглянула на Эбайджу, а он ни разу не взглянул на тебя. Если бы один из вас когда-нибудь сделал это, для меня не осталось бы никакой надежды, и я всегда это знала!

Любовная история, упомянутая в предыдущей главе, началась — в том, что касалось Эбайджи Флэга, — много лет назад. На его взгляд, любовь возникла в его душе в тот самый момент, когда в девятилетнем возрасте он впервые увидел Эмму-Джейн Перкинс.

Что же до Эммы-Джейн, она не проявляла никаких признаков ответного чувства вплоть до последних трех лет, когда превращение мальчишки-батрака в подающего надежды студента и делового человека воспламенило даже ее несколько неразвитое воображение.

Жена судьи Бина взяла Эбайджу из богадельни, полагая, что сможет сделать из него помощника по хозяйству. Эбби Флэг, мать Эбайджи, не отличалась ни умом, ни красотой, ни, как можно заподозрить, даже добродетелью, и отсутствие у нее всех этих достоинств, в особенности последнего, подчеркивалось и внушалось ребенку всегда, сколько он себя помнил. Казалось, люди винили его за то, что он вообще пришел в этот мир — мир, который не ждал его, не был ему рад и не заботился о нем. Из могучего орудия предубеждения против попавших в богадельню неизменно палили, как из пушки по воробьям, по самым безобидным прегрешениям мальчика, и так было до тех пор, пока он не стал грустным, робким, неуклюжим и застенчивым. В сердце его была неугасимая жажда любви, а он никогда за всю свою жизнь не видел ни от кого ласки.

Он почувствовал себя увереннее, когда перешел жить к судье Бину. В первый год он мог лишь собирать щепки на растопку, носить в кухню сосновые поленья, ходить на почту, бегать с разными поручениями, гонять коров на пастбище и кормить кур, но с каждым днем становился все более ценным помощником.

Его единственным другом был маленький Джим Уотсон, сын владельца риверборского магазина, и они были неразлучны всегда, когда у Эбайджи появлялось время для игр.

В один незабываемый июльский день в маленький белый домик, стоявший между домами судьи Бина и «девочек Сойер», въехала новая семья. Мистер Перкинс сдал в аренду свою ферму близ Северного Риверборо и открыл кузницу в поселке, на эджвудской стороне реки, у моста. Это обстоятельство не представляло никакого особого интереса для девятилетнего Эбайджи, но что было действительно важно, так это появление во дворе белого домика хорошенькой семилетней девочки — маленькой толстенькой куколки с блестящими и кудрявыми каштановыми волосами, румяными щеками, голубыми глазами и со смущающей своей неизменностью улыбкой. Другой, возможно, назвал бы эту улыбку «наклеенной», но Эбайджа уже был околдован и не желал, чтобы она исчезала.

Следующий день был праздничным — славное Четвертое июля,[89] — и Джимми Уотсон пришел, как Давид, навестить своего любимого Ионафана.[90] Ионафан встретил его на вершине холма и, сославшись на неотложное дело, коротко и грубовато отослал его домой, а затем вернулся, чтобы продолжить игру со своей новой богиней, с которой уже ухитрился свести знакомство, пользуясь тем, что ее родители были заняты устройством на новом месте.

После раннего обеда Джимми вновь возжаждал возобновления дружеских отношений и, забыв обиду, еще раз одолел холм и неожиданно появился неподалеку от участка Перкинсов с широкой и приветливой улыбкой человека, уверенного в радушном приеме.

Его утренний визит был неприятной навязчивостью, но этот, послеобеденный, можно было рассматривать только как бесстыдную наглость и явную угрозу, поскольку Эбайджа и Эмма-Джейн мило играли в папу-маму — игру, в которой, как ни в какой другой, желательно иметь двух, а не трех участников.

В этот момент характер Эбайджи изменился раз и навсегда. Без всяких угрызений совести он бегом преодолел расстояние, которое отделяло его от вызывавшего опасения соперника, и, хватая в спешке и ярости маленькие и не очень маленькие камни, принялся швырять их в Джимми Уотсона. Он швырял и швырял их, пока совершенно растерявшийся Джимми с ревом не убежал с холма. Тогда Эбайджа поместил полную трепета Эмму-Джейн в построенный ими домик для игры, забаррикадировал дверь и начал расхаживать взад и вперед перед этим сооружением, как индейский воин. В таком-то вот раннем возрасте женщина стала сводящим с ума и лишающим покоя фактором в жизни мужчины!

Время шло, и продолжалось соперничество между мальчиком из богадельни и наследником богатого лавочника, но возможностей для дружбы с Эммой-Джейн у Эбайджи становилось все меньше и меньше, по мере того как оба становились старше. Он не ходил в школу, так что встречаться там они не могли, но иногда, когда ему случалось увидеть группку мальчиков и девочек, возвращающихся из школы, он приглашал к себе Илайджу и Илайшу, симпсоновских близнецов, и прилагал все усилия к тому, чтобы, находясь во дворе судьи Бина, сделать что-нибудь такое, что могло бы произвести впечатление на его возлюбленную, которая будет проходить мимо. А так как Джимми Уотсон был маленьким и слабым, Эбайджа, как правило, выбирал для этих своих заранее подготовленных представлений подвиги, требовавшие силы и ловкости. Иногда он подбрасывал свою шляпу как можно выше, к самым верхушкам вязов, а когда она падала, ловил ее прямо на голову. Иногда он ходил на руках, дрыгая ногами в воздухе, или делал двойное сальто, или прыгал на невероятные расстояния через вытянутые руки близнецов Симпсонов, и грудь его вздымалась от гордости, когда девочки восклицали: «Замечательно, правда?», хотя часто ему приходилось также слышать, как его соперник бормочет с презрением: «Лоботряс!»

Судья Бин, хоть и не послал мальчика в школу (полагая, что, раз Эбайджа незначительная личность в этом мире, не стоит и беспокоиться о его образовании), но в конце концов обратил внимание на его способности, стал давать ему книги и оставлять больше времени для учебы. Это было все, что Эбайдже требовалось, — книги и время, а когда встречался особенно запутанный вопрос, Ребекка, как самая знающая особа в округе, помогала его распутать.

Когда Эбайдже исполнилось шестнадцать, он загорелся желанием уехать из Риверборо и занять более высокое общественное положение, чем положение батрака. В последние три или четыре года судья Бин выплачивал ему небольшое жалованье, а когда пришло время расстаться, подарил десятидолларовую банкноту и серебряные часы.

Много раз обсуждал Эбайджа вопрос о своем будущем с Ребеккой и спрашивал ее мнение. И это не казалось странным, поскольку не было человеческого существа, с которым она не могла бы беседовать и не беседовала бы — легко и с удовольствием. Она имела свое мнение о любом мыслимом предмете и охотно стала бы давать советы даже священнику, если бы он ее об этом попросил. Торговец рыбой советовался с ней, когда чувствовал, что больше не в силах терпеть тещу в своем доме ни минутой дольше; дядя Джерри Кобб не расстался со своим заливным лугом, пока не обсудил вопрос о его продаже с Ребеккой; а что до тети Джейн, то она не могла решить, надеть ли ей черное платье из мериносовой шерсти или серое из тибетской, до тех пор пока Ребекка не подаст решающий голос.

Эбайджа хотел уехать подальше от Риверборо, в такие далекие места, как Лимерикская академия, до которой было, самое меньшее, миль пятнадцать,[91] но, хотя это и казалось крайностью, Ребекка согласилась с ним, сказав задумчиво: