Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович

Ходанский испугался. Все было сделано, как приказал пан Юрий.

На том бы, казалось, все могло и кончиться. Но словно черт втянул в это дело младшего Загорского.

Алесь пришел в собрание. Хотел найти Мстислава. За дверью курительной услыхал хохот, голоса Ильи Ходанского и Мишки Якубовича. Он решил было уйти, но что-то заставило его остановиться. Нахальный голос Мишки Якубовича весело врал:

— И вот якобы встал наш князь перед Михалиной на колени и признался в любви. А та смотрит на него недоуменно и ниц не кумекает. Он ей: «Люблю». А она ему: «Что ты, Алесик, я не могу тебя любить. Я Наташу люблю… И Ядзеньку».

— Не может быть? — с притворной наивностью спросил Илья.

— Я вам говорю.

Компания хохотала. Тон этих будто бы Майкиных слов был такой наивный, что становилось ясно — дура дурой.

Загорский толкнул дверь и вошел. Компания замолчала.

— Пан Якубович, — сказал Алесь, — кто вам позволил разносить лапотную почту? Кто вам позволил трепать по грязным кабакам девичье имя? Лгать?

Черные глаза гусара нахально и дерзко смотрели на Алеся.

— Это что же, наше благородное собрание корчма, да еще и грязная? — спросил, еле владея собой, Илья Ходанский.

— Погоди, — властно прервал Михаил, — тут мое дело.

Поднялся и приблизил к Алесю бешеные глаза.

— Кто требует у меня ответа? Восемнадцатилетний щенок? Ты грудь сосал, когда я уже носил оружие. Сопляк, ты в пеленки делал, когда я на бастионе под пулями стоял.

Алесь размахнулся и влепил ему оплеуху. Михаил ухватился за саблю.

— Убью! Штафирка, шпак дохлый!

Компания выкатилась на улицу. Друзья держали Якубовича за руки. У него изо рта валила пена. Он кричал что-то яростное высоким, тонким голосом.

— Если вы вели себя так на бастионе, это было во всех отношениях достойное зрелище, — сказал Алесь.

Конец мог быть один — дуэль. И неизвестно, чем бы все это окончилось, но, прослышав о дуэли, многочисленные кредиторы Якубовича подали к неотложному взысканию свои векселя на сумму что-то около пятидесяти тысяч. Угрожали еще до дуэли пустить его имение с молотка.

Веткинский меняла Скитов и могилевские банкиры-евреи сделали так, что Якубович вынужден был пойти на мировую.

Вежа считал, что в отложенной, несостоявшейся дуэли есть что-то подозрительное, унизительное для чести. Алесь с согласия старого Вежи предложил Мишке уплатить по его векселям, чтоб дуэль все же состоялась. Мишка поблагодарил и отказался, даже выглядел пристыженным и сказал, что жалеет о случившемся. Особенно после предложения.

Вроде бы все улеглось. Но беда, словно на миг притаившись, потом как с цепи сорвалась.

Злоба Ходанских толкнула их на поступок, который не мог не нарушить отношений между Майкой и Алесем.

Никто не знал про сцену в беседке. Просто, очевидно, кто-то подсмотрел, что молодые люди были там в ту рождественскую ночь. Но умышленно пущенной сплетне многие поверили хотя бы потому, что в Приднепровье, да еще в этом кругу, сплетни вообще были редкостью.

Сплетня сводилась к тому, что Алесь Загорский как будто убедился в полной ограниченности Михалины Раубич и поэтому занялся приключениями в других местах.

— Молодой, а такой уже распутный, — шелестела сплетня. — Связался с этой ихней актрисой, и у них там чуть не каждую ночь попойки и все, что к этому…

— Так, господи… Она… Ведь жениться надо. Разве можно марать женское целомудрие?

— И она не лучше его. Венчанье под плотом, а свадьба потом.

Находились люди, которые не верили. И тогда со стороны имения Ходанских поползло подкрепление сплетне.

— А думаете, почему старый Вежа ей свободу дал? Сам, видимо, до какого-то времени… А почему теперь ей все время жалованье увеличивают, увеличивают, языкам учат, наряды шьют… То-то же… Даром не станут…

Слухи эти дошли до семьи Раубичей. Пан Ярош не поверил и только жалел, что жена не говорила, от кого слышала, — держала слово.

— Ну, бабы! — горячился Ярош. — Если б мужика, то к барьеру бы…

От Майки это решили скрыть. И, может, так бы оно все и обошлось, ели б однажды возле церкви не услышала она за спиной шепот:

— Обрученная того… развратника… А актерка та беременная…

Возможно, она и не обратила бы внимания, если б вечером то же дня старуха Ходанская «исключительно из любви к ней» не повторила Михалине то же самое:

— Вы должны смотреть, милая. В наше время пошли такие молодые люди… Как бы не пришлось узнать, что у ваших детей есть братья…

Майка оборвала ее. Сказала, что не желает слышать.

— Я не понимаю вас, милая. Я ведь не со зла. Наш святой долг — предупреждать неопытных.

Майка умолкла.

— Поверьте, милая, с девушками о таком не говорят, но она вот уже четыре месяца не играет и никуда не ездит.

Заметила, что Майкины брови вздрогнули.

— Только для вас я достала у купца этот счет. Видите?

«Доставить пани… Ну и вот. Кружева, бархат, шелк… кулон… серьги».

Майка не знала, как заботятся о Гелене старый Вежа и Алесь, не знала, как они считают необходимым, чтоб у актрисы были, как и у столичных актрис, свои наряды и драгоценности. Она просто увидела под счетом подпись Алеся и вдруг вспомнила, как недавно заметила в галерее Вежи отсутствие одной картины, «Хаты» Адама Шэмеша, как спросила у Алеся, где она, и как он вроде бы смутился, а потом ответил: «Подарил… Гелене. А что, она и тебе нравится?»

— Это глупости, пани, — спокойно сказала Майка Ходанской.

А в душе поверила.

Потом поползла еще более гнусная сплетня. Будто молодой Загорский, не добившись взаимности, намеревается взять Михалину Раубич силой и уже хвастал об этом в ресторане в пьяной компании.

Алесь не мог понять, что случилось. Он попытался поговорить с Майкой, но встретил почти враждебный взгляд.

— Вы окажете мне большую услугу, если не подойдете больше ко мне, — сказала она. — Никогда!

И ушла. А в уборной разрыдалась перед зеркалом от горестного недоумения и обиды. В таком состоянии ее и застала старая Клейна, которая тоже «слыхала обо всем».

— Что такое?

— Он. Не знаю, зачем ему…

— Так и до тебя дошло?

Михалина поняла это так, что старуха тоже всему верит.

А Клейна между тем, зная человеческую натуру, верила лишь тому, что Алесь, может, и ляпнул что-нибудь такое, видя, как измывается над ним нареченная.

— Доигралась, — сказала Клейна. — Хлопец тебя, по всему видно, любил, а ты, вертихвостка, измывалась над ним, словно у него не сердце, а камень.

— Но ведь я его тоже…

— Что «тоже»? Что? Видимо, уже совсем его измотала, если на такое решился.

У доброй Клейны сердце болело и за дочь, и за Майку, и за Алеся. Испортила жизнь троим, да и сама ничего не добилась, гадкая девчонка. Вот к чему ведут издевательства и капризы.

Клейна молчала, накапливая невольное раздражение против молодых. И потому, когда кто-то завел в ее присутствии разговор о мерзком случае и опять употребил слова «взять силой», старуха не сдержалась.

— Ну и взял бы, — сказала она. — Подумаешь, беда большая!

Майка после встречи с Клейной поверила во все до конца. На следующий день она попросила отца, чтоб Загорским отказали от дома. Пан Ярош остолбенел и растерянно спросил:

— И ты слышала? Ты погоди, дочка, — может, это ложь?

— Это правда, — отрезала та. — Я прошу тебя, никогда… ноги его здесь…

Ярош уважал дочь, знал, что она человек и ее нельзя мучить расспросами. Если она говорит, то, наверно, знает и все обдумала.

— Как хочешь, — сказал он.

И потому, когда Алесь пошел вечером в городской дом, снятый Раубичами, с ним разговаривал сам пан Ярош. При разговоре он смотрел в сторону, и, видимо, ему было и жаль Алеся, и больно за него, однако гонор вынуждал держаться именно так, а не иначе. Он сказал, будто весьма сожалеет о том, что молодой человек так забылся, и, несмотря на заверения Алеся, добавил, что дело со сплетней зашло далеко и он вынужден защищать честь фамилии. Поэтому il faut que vous, Загорский, debarrassiez la maison de votre prеzence.[107]