Крылатые семена - Катарина Причард

— Сама не знаю, как мы не сломали себе шею, — покачала головой Салли.

Когда машина миновала старые отвалы и заброшенные шахты, над которыми, словно нарисованные на бледно-голубом небе, торчали вышки копров, Салли сказала:

— А знаете, Динни, этой ночью мне стало как-то очень жалко себя. Мне кажется, я вроде этого старого, никому не нужного копра над давно покинутой шахтой.

— Черт возьми, старые шахты дают иной раз немало доброго золота, — хмыкнул Динни.

Салли не отводила глаз от дороги, но по губам ее скользнула улыбка.

— По-видимому, это надо понять так, что и я еще на что-нибудь пригожусь?

— Еще бы! — ухмыльнулся Динни и, лукаво покосившись на Салли, добавил: — Кстати, вы знаете, как бывало говорили ребята? «У нашей Дикой кассии самые красивые ножки на приисках!»

— Динни! — Салли расхохоталась, пораженная необычайной дерзостью своего друга и задорным блеском его глаз.

Оба еще продолжали смеяться, когда машина, обогнув тяжелый массив Боулдерского кряжа и миновав преграждавшие ей путь высокие холмы рудничных отвалов, выбралась на дорогу. Отвалы были багряно-красные, серые, грязно-желтые и тускло-розовые; они тянулись голой, бесплодной грядой — островерхие, словно горные пики, — а между ними лепились ветхие навесы и постройки из побеленной жести. Надшахтные строения, высокие трубы обогатительных фабрик и целый лес копров четко вырисовывались на бледном небосклоне, а внизу, в долине, насколько хватал взор, раскинулся людской муравейник приисковых городов.

Внезапно «Попрыгунья Джейн» фыркнула, поддала задом, словно норовистая лошадь, и, сделав еще несколько судорожных рывков, стала. Салли уже давно заметила, что едет на спущенной шине, но ей не раз приходилось проделывать это и раньше, и она надеялась как-нибудь дотянуть до дому. Запасная камера у нее была, но сегодня ей очень не хотелось утруждать Динни возней с покрышкой. К тому же Салли была уверена, что дело не только в камере. Никакая сила в мире не могла, казалось, вдохнуть новую жизнь в дряхлый мотор машины.

— Да, капризная особа, ничего не скажешь, — буркнул Динни. — Вчера поработала на славу, а сегодня подложила нам свинью.

— Придется оставить ее здесь и идти домой пешком, — решила в конце концов Салли. — Слава богу, отсюда уже недалеко.

Они взобрались по усеянной галькой тропинке на вершину холма и остановились, глядя в долину. Ветхие трамваи с грохотом неслись по узким рельсовым путям по направлению к шахтам; туда же устремлялись и велосипедисты; их обгоняли неказистые старомодные автобусы, извергавшие из своего нутра темный людской поток, который растекался по красной земле по направлению к рудничным зданиям. Шум трудового дня еще только нарастал, но сквозь жужжание пробудившегося к жизни гигантского улья уже пробивались исступленные взвизгивания гудков, грохот руды в толчейных станах и торопливый, жадный стук пестов.

Над дорогой от движения поднималась пыль и висела в воздухе красной дымкой. Жаркое марево стояло над ржавыми и побеленными крышами ветхих лачуг — рабочей окраиной Калгурли и Боулдера. Солнце уже слепило и жгло, заливая все своим нестерпимым блеском.

Как часто, глядя на эту привычную картину, Салли тешила себя надеждой, что когда-нибудь она увидит здесь, на Золотой Миле, признаки новой, более счастливой жизни. Усталая, подавленная, она сказала с горечью:

— Сколько страданий, сколько труда, и в конце концов — почти ничего не изменилось. Все те же нищие толпы валят на рудники. Под землей с каждым годом учащаются катастрофы. Силикоз стал бичом горняков. Недаром заговорили даже о специальном алюминиевом лечении. Цена на золото и так неслыханно высока, а владельцы рудников еще требуют от государства субсидий и отмены твердой цены. Даже если кое-кто из рудокопов и получает сносную плату, так ведь большинство-то рабочих еле сводит концы с концами. А пища и одежда дорожают с каждым днем. Словом, жизнь на приисках как была собачья, так и осталась.

— Нет, тут вы не совсем правы, мэм, — задумчиво проговорил Динни. — Кое-что все-таки изменилось к лучшему. Теперь уже хозяева не могут так распоряжаться, как раньше. Рудокопы добились рабочего контроля вентиляции в шахтах, сокращения рабочего дня. На рудниках построили амбулаторию, больным и увечным рудокопам оказывают медицинскую помощь. Вы думаете, хозяева пошли на это по доброй воле? Нет, рабочие боролись за свои права, боролись организованно и сумели кое-чего добиться.

— Да ведь сама-то система осталась та же, — возразила Салли. — По-прежнему кучка людей прикарманивает все золото в стране и ради своей наживы бессовестно и нагло играет жизнью людей, обрушивая на их головы кризисы и войны.

— Нет, нет, не верьте, что ничего не изменилось, мэм! — воскликнул Динни. — Сейчас глаза открылись даже у тех, кто года два назад еще не понимал. Многие у нас на приисках осознали наконец, в чем главное зло нашей системы, и видят, что долго так продолжаться не может. Вы бы удивились, если бы узнали, как часто я слышу теперь: «Том Гауг был прав. Он дело говорил». И про Билла вспоминают: «У этого парня голова хорошо варила. Он нам правильно разъяснял, чего добиваются фашисты и как мы должны отстаивать свои права, чтобы никто не смел на них посягать».

— Они так говорят? — оживилась Салли. — Они, правда, так говорят, Динни?

— Провалиться мне на этом месте! — заверил ее Динни. — И думается, что мы тоже помогли посеять семена новой жизни, когда отстояли права старателей на россыпи или когда организовали большую стачку в защиту профсоюзов.

На мгновение перед взором Салли снова возникло видение: тяжелые темно-коричневые семена, одетые серебристым пухом, медленно падают с сухих колючих веток терновника и ложатся на голую, выжженную солнцем землю. Тихая радость, смутное предчувствие счастья, пронизала все ее существо.

— Я верю, что вы правы, Динни! — воскликнула она. — Семена, которые мы посеяли, взрастут и дадут плоды, даже если упадут на сухую, каменистую почву.

— Конечно, они взрастут, — довольно улыбнулся Динни. — А наше дело — позаботиться, чтобы все об этом помнили.

Они спустились вниз по склону холма и зашагали по каменистой, не раз уже хоженной дороге, твердо веря, что никому не удастся сломить ту силу, которая объединяла их и вела вперед.

«ПОБЕДУ ОДЕРЖИМ МЫ»

В нескольких строках, которыми Катарина Сусанна Причард предварила «Крылатые семена» — завершающий том трилогии о золотых приисках, четко обозначены хронологические границы повествования: 1936–1946. Десять лет, что были не менее, а гораздо более драматичными, чем легендарные «бурные девяностые» XIX века, — время действия первого из романов о семье Гаугов, Австралия еще не оправилась от жестокого экономического кризиса, и тысячи людей продолжали бедствовать. Телеграф приносил тревожные вести из европейских столиц — в мире пахло порохом, и прогрессивные силы страны сплачивались для отпора фашизму, угрожавшему народам войной и порабощением. А потом была война, вторая мировая. Обратим внимание на то, что повествование начисто утрачивает оттенок воспоминаний, который нет-нет да проявлялся в предшествующих частях, устанавливая дистанцию между прошлым и настоящим. «Крылатые семена», опубликованные в 1950-м, написаны в 1947–1948 годах, и, следовательно, история и современность совместились. Свиток эпической прозы развернут до дней, только что прожитых героями и самой писательницей. И прожитых не как придется, а в гуще событий, в борьбе.

В 1930 — 1940-е годы К. С. Причард вместе с товарищами по партии, австралийскими коммунистами, самозабвенно отдавала свою энергию, организаторские способности, талант художника и публициста антифашистскому фронту. Она не питала никаких иллюзий относительно расистской, шовинистической идеологии, кровавого террора и военной агрессивности режима, выпестованного в Германии самой реакционной империалистической буржуазией. Когда в 1934 году австралийское правительство запретило въезд в страну известному писателю-антифашисту Эгону Эрвину Кишу, делегату антивоенного конгресса, то комитет, созданный в его защиту, поручил именно Причард встретиться с Кишем на борту корабля и быть его «телохранителем» — имелись сведения, что нежелательное лицо собираются похитить и переправить на немецкую канонерку, притаившуюся в тихих водах гавани, «точно серая акула». Эти дни оставили неизгладимую память: стихийный митинг на корабле и плывшие над водой звуки «Интернационала», катера, проносившиеся мимо нацистского судна, с которых молодежь кричала «Долой фашизм!», заполненный тысячами людей мельбурнский стадион, где выступали борцы за мир, факельное шествие в годовщину поджога рейхстага и знамена с призывами освободить Тельмана и других узников концлагерей…