Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди - Фёдор Раззаков

"Кончился октябрь 1970 года, и начался ноябрь. Идет снег. Пора надевать теплые ботинки типа "прощай, молодость". Через три месяца мне исполнится 70 лет…

В самом деле: прощай, молодость! Это лирическое начало имеет прямое отношение к "Миру сегодня" и, в частности, к фильму "Великая трагедия". Я хочу понять, что происходит. Нельзя человека в моем возрасте, всей своей жизнью доказавшего свое право на полноценную деятельность и на уважение, человека, сделавшего картины, которые не нужно перечислять, человека давшего кинематографии и зрителю достаточно для того, чтобы руководство доверяло ему (и материально, и идейно, и художественно), словом, нельзя меня обманывать. Это нехорошо. Как говорится, некрасиво получается…"

Письмо возымело действие, правда, не сразу, а спустя два месяца. Съемочной группе наконец-то разрешили выехать во Францию и ФРГ. Но злоключения фильма на этом не закончились, о чем мы обязательно поговорим чуть позже. А пока вернемся в ноябрь 70-го.

11 ноября исполнилось 70 лет выдающийся актрисе Марии Бабановой, долгие годы игравшей на сцене Театра им. Маяковского. О том дне вспоминает близкая подруга актрисы Н. Берновская:

"День предстоял, конечно, нелегкий. К счастью, незадолго до этого позвонили с радио и попросили что-то записать как раз во вторник, 11 ноября. Явно по недоразумению, не зная или забыв, что это юбилейный день. Мы обрадовались обе, что несколько часов ее не будет дома. Каждая по своим соображениям. Уходя, Мария Ивановна выложила на подзеркальник в передней горку двугривенных и кучку рублей и сказала: "Мелочь за телеграммы, рубли за корзины. Желаю успеха!" — добавила она с комически подчеркнутым злорадством, понимая, что мне предстоит. В течение ближайших четырех часов я носилась из кухни к входной двери и обратно, из кухни к телефону и обратно. Принесли тридцать шесть телеграмм и восемь корзин, телефонных звонков я не считала. Находясь в полной запарке и проклиная все на свете, я все-таки получила некоторую компенсацию за счет одного комического эпизода. Очередной звонок, бегу открывать. Два немолодых мужчины. Один полноватый, с круглым лицом. Другой худой, чем-то знакомый. Держит корзину цветов. "Пожалуйста, входите, но, к сожалению, Марии Ивановны нет. Она на радио". — "Как жаль, — говорит полноватый. — Но позвольте мне пройти в комнату. Я хочу кое-что написать". Я, пропуская его, судорожно решаю, "давать или не давать". Как будто не посыльные. А вдруг что не так, Мария Ивановна огорчится. Пока я размышляла, он вынул книгу, подписал и отдал мне. Оба вышли, передав привет и попрощавшись. На рубль я так и не решилась. Открыла книгу, которую все еще держала в руке, и прочитала подпись — Виктор Розов. Этим рассказом мне удалось доставить Марии Ивановне единственную минуту веселья в тот невеселый день. Второй был актер театра Виктор Барков, мне действительно знакомый по "Украденной жизни".

Вечером были гости. Немного, всего человек шесть и почему-то по большей части мужчины. Мария Ивановна была возбуждена и необыкновенно молода. Разговор крутился вокруг ее работы, она отбивалась от всяких, как ей казалось, опоздавших предложений. И сказала в запальчивости: "Да что вы, посмотрите на меня!!!" — "Вот я и смотрю!" — четко отпарировал Борис Александрович Львов-Анохин.

Со следующего дня началась неожиданная и забавная свистопляска. Средства массовой информации занимались Марией Ивановной настолько энергично, что все вдруг вспомнили о ней и увидели за легендой живого человека.

От кино и телевидения градом посыпались предложения. Звонили, приходили, присылали сценарии. Всего за несколько месяцев предложений было 14. Я подсчитала тогда забавы ради. Мария Ивановна не приняла ни одного. Отшучивалась: "Спроси их: почему не подождать столетнего юбилея? Было бы еще эффектнее". Как-то, сама подойдя к телефону, так кому-то и ответила. Отказы объясняла главным образом неудовлетворительностью материала. Скидок делать не умела и теперь. Другие причины были побочные: "Знаю я этих киношников. Ненавижу их стиль, суматоху, там насидишься, пока дойдет до дела. А потом с усталым лицом сниматься? Нет, благодарю! И вообще я театральная актриса. У меня с кино был плохой опыт. У меня чувствительные глазные нервы, яркого света не выношу. Как засветят юпитеры, я глаза закрываю. И в театре всегда прошу желтый свет". В общем, не имела привычки к кино, и оно ее не вдохновляло, чтобы идти на трудности и риск…"

В четверг, 12 ноября, в Свердловске закончился судебный процесс над Андреем Амальриком (это он написал брошюру "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?") и Львом Убожко. Оба обвинялись в антисоветской деятельности и были приговорены к 3 годам заключения: Амальрик в ИТК усиленного режима, Убожко — общего.

И еще одно событие того дня выделю. На 5-м этаже здания ЦК на Старой площади состоялось очередное заседание секретариата ЦК. На нем присутствовал весь тогдашний "иконостас": Суслов, Пельше, Демичев, Устинов, Пономарев, Катушев, Соломенцев и др. Вопросов, вынесенных на повестку дня, было несколько, однако мы коснемся всего лишь одного — о писателе-фантасте Иване Ефремове и его последнем романе "Час быка". Что же такого интересного нашел секретариат ЦК в этом романе, чтобы обсуждать его на своем заседании? Оказывается, секретариат таким образом реагировал на записку председателя КГБ СССР Андропова, в которой сообщалось следующее:

"Ефремов в своем романе "Час быка" под видом критики строя на фантастической планете, по существу, клевещет на советскую действительность… Суждения автора отражают следующие выдержки: "Устранение верхушки ничего не решает. На месте убранной сейчас же возникает новая вершина из нижележащего слоя. У пирамиды надо развалить основание". Многие читатели, прочитавшие роман, затем писали: "Что, они не понимают, это же все человек пишет о нашей советской действительности…"

Вот эту записку и обсуждал секретариат 12 ноября. По данному вопросу было вынесено постановление, где говорилось: "Поручить ЦК ВЛКСМ рассмотреть данный вопрос и доложить ЦК КПСС". Куратором был назначен будущий министр культуры, а тогда секретарь ЦК Петр Демичев. В ближайшие дни он должен был вызвать Ефремова к себе и хорошенько его пропесочить. С этим поручением Демичев справился. Между тем жить писателю оставалось не так много — чуть меньше двух лет. Причем его смерть будет окутана таким ворохом загадок, что… Впрочем, об этом будет место поговорить позже.

А вот у другого советского литератора — поэта Владимира Соколова — с тем промозглым ноябрем были связаны самые приятные воспоминания. Он влюбился. И это на шестом десятке лет! Причем его возлюбленной стала жена высокопоставленного военного дипломата, служившего в Каире, Марианна Роговская. По ее словам: "В ту пору все зачитывались романом Булгакова "Мастер и Маргарита". Для наших знакомых эта навязчивая аналогия была очевидна, хотя нас она совершенно не интересовала — мы жили своей жизнью. Я уже не помню, кто переиначил заглавие булгаковского романа, но о нас так и говорили — Мастер и Марианна. Бывало, мне звонили на работу, домой и в шутку, и всерьез называли Маргаритой…"

Но расскажем обо всем по порядку. К тому времени, о котором идет речь, Соколову было 52 года, и он был вдовцом с двумя несовершеннолетними детьми, неработающей матерью и сестрой на руках. Его бывшая супруга (кстати, она была дочерью влиятельного деятеля Болгарии) ушла из жизни при трагических обстоятельствах. Она была влюблена в коллегу мужа — поэта Ярослава Смелякова, однако эти отношения не принесли обоим счастья. И вот однажды нервы женщины не выдержали: выбежав в сильном волнении из своей квартиры, она поднялась на 9-й этаж, где жила семья писателя Ажаева, и из его квартиры выбросилась из окна. В течение нескольких лет Соколов носил в себе эту трагедию, пока в 70-м не встретил Марианну Роговскую, которая тогда работала директором музея А. П. Чехова. Она в тот раз прилетела в Москву из отпуска, и один из многолетних поклонников пригласил ее на вечер поэта Соколова в Университете дружбы народов. По ее словам:

"Он читал прекрасно. Я была заворожена его голосом. Знаете, у болгар есть такое слово "унес" — вознесение, улет из повседневности.

Я видела его раньше. Из музея забегала в ЦДЛ выпить кофе, дважды его встречала и оба раза с Евтушенко. Но это были беглые взгляды. А тут я слушала его и наслаждалась целый вечер.

Когда Владимир Николаевич кончил читать, я попросила нашего друга взять у него автограф для меня. Владимир Николаевич довольно мрачно спросил обо мне: а кто она? Тот сказал: очень дорогой мне человек. Соколов скептически посмотрел на меня и написал несколько слов. Я отошла, раскрыла книгу и прочитала: "Марианне Роговской, очень дорогому человеку".

Эта надпись все предрешила. И я ждала продолжения. Ведь я привыкла к повышенному вниманию и была уверена, что он со всех ног бросится узнавать мой телефон. Это, кстати, было несложно. А он не позвонил. И я позвонила сама и спросила: почему вы не звоните? А он ответил: я не умею разговаривать по телефону. v