Щепки плахи, осколки секиры. Губитель максаров - Юрий Брайдер

Единственной доступной пищей для льва-парии стали теперь дети, беспечно игравшие вдали от своих хижин, да женщины, ходившие за водой к источнику. Мужчин — пастухов и воинов, — резко отличавшихся запахом от женщин и детей, он боялся не меньше, чем гиен, и встреч с ними старательно избегал.

Свою физическую немощь лев научился компенсировать хитростью и терпением. Вот и сейчас, почуяв людей, пахнувших как-то совершенно особенно, но совсем не так, как скорые на расправу чернокожие воины (хотя и присутствовал в этом нездешнем букете один почти неуловимый запах, напоминавший о чем-то весьма неприятном), он упорно и осторожно преследовал их, чтобы в удобном месте напасть наверняка.

Гривастый инвалид знал окружающую местность не хуже, чем нищий все закоулки своих карманов. Охоту на людей он собирался завершить в простиравшейся впереди глубокой лощине, обильные травы которой почти смыкались над тропой.

Сейчас лев страдал не только от боли в искалеченной лапе, давно ставшей для него привычной, но и от острого чувства голода. Сезон окота, когда можно было легко поживиться беспомощным молодняком, закончился. Последнее время детей перестали выпускать за ограду деревушек, а женщины ходили за водой только в сопровождении воинов. Птенцы, давно вылупившиеся из яиц, уже встали на крыло. Даже змеи и ящерицы куда-то исчезли.

Убить обоих двуногих сразу лев не рассчитывал, но даже одного вполне хватило бы ему на первое время. Как назло, потенциальные жертвы вели себя весьма странно — вместо того чтобы целеустремленно следовать туда, куда их вела тропа, они то и дело останавливались, топтались на одном месте, петляли и все время издавали громкие звуки, чем-то похожие на крики грифов, ссорящихся над добычей.

Причиной этому была трещина, возникшая в отношениях Цыпфа и Лилечки.

— Ты мне только на нервы действуешь! — кричала она. — Зачем за мной увязался?

— Это я за тобой увязался? — возмущался Цыпф. — А кто говорил, что и шага без меня ступить не может?

— Неправда! Не говорила я этого! Тебе приснилось, наверное! Ты мне все время только мешаешь! Специально с пути сбиваешь! Если бы не ты, я бы уже давно бабушку нашла!

— Конечно! Бабушка тебя ждет-дожидается! Наверняка целую бочку самогона по такому случаю сварила. Вторым номером программы намечается многократное ублажение женского естества! — Цыпф понимал, что говорит лишнее, но удержаться уже не мог.

— Ах ты хам! Ах ты подонок! — взорвалась Лилечка. — Да как ты смеешь говорить такое! Как у тебя только язык поворачивается! Чтоб тебя змея укусила! Чтоб тебя хищники растерзали!

— Так ты, значит, смерти моей хочешь! — Леву обуяла мазохистская радость.

— Не зря, стало быть, стервятники над нами кружат! Ну что же, ликуй! Придется оказать тебе такую услугу! Нельзя отказывать любимой девушке в маленьком удовольствии!

Цыпф непослушной рукой выхватил пистолет и приставил к своему виску.

— Как же, застрелишься ты! — скептически прокомментировала этот поступок Лилечка. — Кишка тонка!

— А это мы сейчас проверим! — зловеще пообещал Цыпф и большим пальцем оттянул курок (по примеру Зяблика патрон в ствол он досылал заранее). — Сейчас, сейчас…

Выражение лица при этом у него было такое, что даже разбушевавшаяся Лилечка поняла, что перегнула палку.

— Левушка, милый, не смей! — взвыла она дурным голосом. — Прости меня, глупую! Я только тебя одного люблю!

Звук ее голоса так явственно напомнил льву тот визг, который издает настигнутый погоней поросенок-бородавочник, что он не выдержал искушения и рванулся вперед, дабы разом покончить с этой чересчур затянувшейся канителью.

В лучшие свои времена лев покрыл бы расстояние, отделяющее его от цели, за два-три длинных и стремительных прыжка, но сейчас ему приходилось неуклюже ковылять сквозь заросли, словно беременной самке носорога.

Лева Цыпф, взвинтивший себя до такого состояния, что его палец сам собой дергался на спусковом крючке, сначала услыхал быстро приближающийся шелест, словно бы из глубины саванны налетел горячий вихрь, а затем увидел, как из зеленого травяного моря вздымается огромная рыжая морда, окаймленная бурой, косматой гривой. С рыком, сотрясающим небеса и землю, распахнулась глубокая пасть. В обрамлении черных губ сверкнули четыре убийственных клыка и много других зубов поменьше. Левый глаз хищника горел голодной яростью, на месте правого была гноящаяся яма.

За время своих скитаний по Хохме, Гиблой Дыре и Будетляндии Лева Цыпф встречал зверюшек и покруче (один только Барсик чего стоил), но внезапное появление рыкающего льва было зрелищем настолько впечатляющим, что любой зритель не был застрахован от медвежьей болезни.

Неизвестно, как бы повел себя Лева, находясь в одиночестве (возможно, бросился бы очертя голову наутек), однако сейчас он видел перед собой не только могучего хищника, с предельным откровением обозначавшего свои намерения, но и Лилечку, еще не понявшую, что происходит, но уже успевшую перепугаться.

Поэтому он не сдвинулся с места, а выбросил руку с пистолетом вперед (расстояние от среза ствола до кончика львиного носа было не больше семи-восьми метров и с каждым мгновением сокращалось), как ориентир поймал на мушку единственный глаз зверя и открыл огонь, нажимая на спусковой крючок часто-часто, но в то же время деликатно, словно бы не стрелял, а мастурбировал клитором любимой женщины.

Зверь окончательно ослеп еще в начальной фазе прыжка. Получив затем по морде несколько жесточайших ударов (как известно, выпущенная в упор пистолетная пуля свободно пробивает дюймовую доску), он потерял ориентацию и, пролетев мимо Лилечки, грудью сбил Цыпфа.

Удар был так силен, что Лева кувырком улетел в ближайшие кусты, что и избавило его от контакта с зубами и когтями беснующегося в агонии зверя.

Только теперь смертельно раненный лев понял, какой именно запах, пусть почти неуловимый, но тревожный, беспокоил его все последнее время. Так пахла когда-то огненная вспышка, опалившая его морду и раздробившая лапу. Так пахло сейчас все вокруг. Это был запах пороха…

Лев еще хрипел и подергивал кисточкой хвоста, когда Цыпф выбрался из зарослей на тропу. С крайне ошалелым видом он ощупал свою голову, словно хотел убедиться, что та находится на прежнем месте, а затем осторожно пошевелил пальцами нижнюю челюсть — сначала влево-вправо, а затем сверху вниз. Все вроде находилось в целости и сохранности, кроме дара речи — никаких других звуков, кроме змеиного шипения, Цыпф произвести не мог.

У Лилечки было все наоборот — ноги отказали, зато голос прорезался. Осев на траву рядом с затихшим львом, на кровоточащие раны которого уже слетелись мухи, она громко зарыдала. Ее слезы, как всегда, были похожи на жемчуг.