Том 4. Алые паруса. Романы - Александр Грин

Асмани смиренно поклонился.

Третий араб подал ему Коран; носильщик произнес клятву быть верным своему обещанию и поцеловал священную книгу. Затем арабы вручили ему бисерный кошелек с золотом, который он спрятал с не меньшим благоговением, чем то, с каким целовал Коран, и спросил:

– Теперь я могу идти?

Услышав эти слова, Гент осторожно встал с ковра и отступил за занавеску, в полутьму лестницы, где стал тихо спускаться. С Асмани, по-видимому, спускался следом за охотником проводник носильщика, так как Гент слышал над собой шаги и голоса двух людей. Проводник во время разговора Асмани с арабами сидел за стенкой, слева от входа, и потому был невидим Генту. Оба они двигались значительно быстрее охотника, меж тем на узкой лестнице нельзя было ни спрятаться, ни пропустить заговорщиков. Тогда Гент счел дальнейшую осторожность более опасной, чем быстроту, и бросился бежать к выходу так стремительно, что гул его сапог был услышан. Возникла суматоха. Сверху неразборчиво и тревожно что-то кричали, затем хлопнул пистолетный выстрел; пуля, визгнув рикошетом по стене, обогнала Гента. Охотник, ощупью достигнув каморки сторожа, в полной тьме нашаривал дверь и, когда распахнул ее, не побежал прямо вперед, рискуя получить случайную пулю, а прошмыгнул под стеной вправо на расстояние нескольких ярдов, где и лег. Никакое зрение не обнаружило бы его здесь; мрак африканской ночи стирал все. Зато он имел удовольствие видеть длинные огни выстрелов, отсвет которых показывал пятна белых бурнусов и сверкающие глаза стрелков, паливших наудачу. Наконец суматоха улеглась. Гент вернулся в симбо, где застал еще не потухшие костры и свет в хижине Стэнли. Путешественник лежал на полу, на большой карте, утыкивая ее булавками.

– Ну что же, конец таинственности, мистер Гент? – сказал Стэнли. – Я очень беспокоился. Хотя, – прибавил он, – беспокойство это показало мне, как я дорожу вами.

– Благодарю. То же самое испытываю я в отношении вас.

– Каким образом?

Гент рассказал приключение. Стэнли поднялся с карты, свернул ее и уселся за стол, пригласив охотника поместиться напротив. Селим принес чай и коньяк; когда он уходил, Стэнли, задумчиво посмотрев на его спину, сказал:

– Этот мальчик нам пригодится. Ведь нельзя выгнать Асмани, не объяснив другим причин изгнания, а оповещать караван о заговоре – это все равно что тушить костер, разбрасывая его в сухом лесу. Вы утверждаете, что в лагере есть единомышленники Асмани. Они прежде всего должны быть обнаружены. Селим мне предан, и я прикажу ему следить за Асмани. Затем мы посмотрим, что делать с этой милой компанией.

– Однако будьте настороже.

– Черт возьми, неприятное положение! Что бы вы посоветовали?

– Во-первых, пусть Селим или Бомбэй варят вам пищу; во-вторых, переведите Асмани и тех, кого еще заподозрите, в другой караван. А на охоте придерживайтесь открытых мест.

– Пожалуй. Я не особенно верю в смелость арабов и негров, но беречься необходимо. Берегитесь и вы. Вы – тоже белый.

Они расстались. Гент скоро уснул. Стэнли снова развернул карту и стал рассматривать ее, вычисляя дни переходов.

VIII. Невольник Цаупере

Утром американец призвал Селима и долго говорил с ним, после чего юноша вышел из помещения с озабоченным, важным лицом. С этих пор его можно было чаще, чем раньше, видеть у костров и в общих палатках. Асмани после памятной ночи, помня зашибленного и связанного сторожа башни, держался настороже – он перестал вообще говорить что-либо с носильщиками по поводу экспедиции. Не раз его взгляд подозрительно останавливался на Генте, державшемся беспечно и просто, но араб что-то подозревал. Во всяком случае, с его стороны не было пока никаких преступных начинаний. Однако Стэнли перевел его в четвертый караван вместе с еще одним подозрительным носильщиком, уже совершившим побег, но пойманным и наказанным. Переводу был дан тот предлог, что четвертый караван численно слабее других.

Дорога шла через горы и по склонам гор, через болота и реки. Сезон дождей был в разгаре. Глинистый грунт сменялся мягкой, превращенной в болото почвой степей. Кроме того, путь местами пересекали болота, куда даже видавшие виды носильщики входили, вздыхая: «Ух, много воды!» – и их надо было действительно понукать. Эти переходы в гнилом тумане, по пояс в воде, измучили всех. В сравнении с ними переправы через разлившиеся потоки и речки казались пустяком, хотя африканские мосты, зачастую состоявшие лишь из древесного огромного ствола, по обломкам ветвей которого протягивались лианы, требовали акробатических приемов, проделываемых экспромтом. Но встречались реки такие широкие и бурные, что переправа длилась несколько часов, оканчиваясь повальным изнурением людей и животных. Каждый день издыхали три-четыре осла; больных животных оставляли на съедение диким зверям.

Носильщики шатались от изнурения; кровавый понос едва не убил Стэнли. Но вскоре караван приблизился к более здоровой и сухой местности. Дорога стала подниматься на Узагарские горы; перед подъемом караван простоял четыре дня на склоне горы, в большой деревне.

Отдых подкрепил больных и поставил их на ноги. Переход совершился благополучно. После гор перед путешественниками развернулась речная долина; перейдя реку вброд, караван пришел в маленькую деревню Киора. Здесь решили остановиться, и здесь же Гент увидел партию рабов. Она проходила, не останавливаясь, мимо деревни под сильным конвоем пеших и конных арабов. Стэнли и Гент приблизились к шествию настолько, что могли видеть выражения лиц и пересчитать число пленников. Их было шестьдесят два человека. На шее каждого лежала тяжелая деревянная колодка, соединенная цепью с колодкой заднего и переднего рабов; этот длинный гусек напоминал живое черное ожерелье.

Среди необозримых просторов Африки, где каждая пядь земли, казалось, призывала к свободной, богатой разнообразием жизни, зрелище людей в цепях произвело на Гента отвратительное впечатление. Он не был сентиментален, но сцены жизни часто выражают содержанием своим наши самые сложные чувства, и выражают их сильнее слов. Лишь на мгновение Гент представил свою шею в цепях, как тотчас же с отвращением тряхнул головой. Он вспомнил стихи:

Вот от Конго мчится ветер, бриг на запад направляя,Он с богатою добычей из полуденного края;Но добыча та сокрыта в трюме, то  –  шестьсот несчастных;Глухо там звучат их цепи и стенанья мук ужасных,И никто не слышит воплей той тоски неутомимой;Их разносит, заглушает спутник  –  ветер их родимый.

Он припомнил также «Негра в проклятом болоте» и «Хижину дяди Тома». Живые впечатления и литературные совпали, выразившись словами.

– Я часто думал, – сказал! он, – что в рабстве, может быть, самое скверное не страдание и неволя, а то омертвение души, в котором воспитываются и живут люди, пользующиеся рабством, – их жестокость и зверство. Все подневольное вызывает худшие инстинкты души.

– Не знаю, – сказал Стэнли рассеянно. – Однако посмотрите, какое примирение с участью и кротость выражают эти бедные лица! Я слышал, что они скоро привыкают к неволе.

Как бы в ответ на эти слова, высокий молодой негр выразительно посмотрел на Гента, скорчил жалостную гримасу и красноречиво потряс цепью. Гент улыбнулся. В его кармане лежал складной нож, в котором, кроме нескольких лезвий, были вилка, ложечка, крошечные сверла и такой же напильник. Так как руки негров не были связаны, то он быстрым движением бросил этот нож заинтересовавшему его пленнику. Тот, сверкнув белками глаз, поймал брошенное с ловкостью обезьяны.

– Что это? – спросил Стэнли. – Что вы бросили?

– Пилку. Вернее, я бросил ему свободу, если у него хватит уменья воспользоваться ею.

Стэнли пожал плечами.

– Смотрите, мистер Гент, не вышло бы неприятностей. Арабы мстительны.

– О! Их втрое меньше нас, – сказал Гент, – и к тому же они не бросят свое живое богатство ради удовольствия перестрелки.

На следующем привале, миновав дикую часть долины, заросшую алоэ и кактусами, ярко-красные цветы которых горели среди серых камней, караван остановился на берегу реки. Стало темнеть, когда в лагерь пришел негр с колодкой на шее, шатавшийся от изнурения; ноги его были в крови. Тотчас он исчез в толпе любопытных носильщиков, но, увидев подходившего к группе Гента, вырвался из кольца чернокожих, подошел к белому охотнику и упал на колени. Затем, поставив ногу Гента на свою голову, сказал:

– Музунгу, нога – твоя и голова – твоя. Я Цаупере, твой раб!

– Бирмингамский ножевщик не подумал бы о таком эффекте, – сказал Гент. Эти слова были, вероятно, приняты беглецом как заклинание, потому что, встав, он со страхом взглянул на Гента.

– Ты, Цаупере, будешь мой раб, пока хочешь этого, – продолжал охотник, – ступай же к костру, там дадут тебе есть.