Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Ирина откладывала и это, а в служанке она нуждалась... В Константинополе она привыкла бездельничать, сидеть за пяльцами и тянуть и тянуть нить воспоминаний. Даже одевали ее служанки. Теперь приходилось самой заниматься всем, самой одеваться, и одеваться по-прежнему изысканно. В ней глубоко жила тайная мысль понравиться кому-нибудь и а здешних патрициев, честолюбие недавно любимой женщины не позволяло отказаться от этого намерения. Ирина часто ходила в церковь Санта Мария Маджоре. Ей нравился теплый голос архиепископа Адриана, его речь, полная мудрых поучений и трудная для понимания, погружала ее в утраченное прошлое. В нем было что-то пугающее и в то же время притягивающее, была мужественность, смягченная годами. Кроме того, церковь Санта Мария Маджоре посещали соотечественники Ирины, священники, покинувшие по разным причинам Царьград — либо в период иконоборческого движения, либо в период распрей с Игнатием. Ирина с упоением слушала их, не рискуя заговорить. Они могли бы оказаться сторонниками Игнатия, которых Варда велел выгнать из Константинополя, а она боялась этого. Вероятно, их, как и ее, посадили на корабль, не дав возможности проститься с близкими. Если так, они должны были ненавидеть кесаря. И все же она слушала их, ибо родная речь скрашивала ее одиночество.

Ее привлекали также мозаики на стенах и на арке, что-то очень близкое в них, что возвращало Ирину в знакомый мир. Они были как бы продолжением старинных работ с христианскими мотивами и речными пейзажами, столь типичными для Константинополя. Время от времени до нее доходили обрывки известий о распре в Византии, о новых преследованиях. Многие знатные люди были разбросаны по империи или уже переселились на тот свет. Так, однажды Ирина услышала имя Антигона. Оказывается, он попытался поднять бунт против василевса, пошел с частью войск к монастырю, где томилась Феодора, намереваясь освободить ее, но свои же люди поймали его и прибили к чему-то — Ирина не поняла, а спрашивать было неловко. Могли огрызнуться — зачем, мол, подслушиваешь чужие разговоры. Неизвестность мучила Ирину целую неделю. Антигон!.. Выходит. Варда специально послал сына привести войска, ибо чуял свой конец? А где Петронис? Что с ним? Неужели он позволил схватить и убить себя, хотя вся армия была в его руках? Вопросы остались без ответа. Они растворились в сумраке церкви и в приятном голосе архиепископа Адриана, в их странной гармонии, которая отрывала Ирину от земных страстей.

Она сидела на деревянной скамье, опустив голову, углубленная в себя, одинокая, всеми забытая. Далекие голоса выплывали из сумеречной глубины, звали ее, упрекали или радовали чем-то совсем мелким и незначительным. Мелодичнее всех звучал голос Константина. Он был столь явствен, что Ирина вздрогнула и подняла голову, ища Философа взглядом... И тут же осознала: голос архиепископа был очень похож на голос Константина. Она подсознательно отождествила их еще раньше, невольно впав в самообман. Теперь Ирина нуждалась даже в иллюзии, и потому она упорно продолжала ходить в церковь Санта Мария Маджоре. В старую кафедральную церковь, которая снова станет местом ее встречи с тем, о ком она не забыла...

14

В который уж раз просматривал Борис послание патриарха Фотия и все удивлялся его назиданиям. Фотий учил, как надо править страной, но о самостоятельной болгарской церкви даже не заикался, будто князь не писал ему об атом. Трудно было понять, притворство это или неуважение. Борис испытующе вглядывался в послание, красивые буквы танцевали перед глазами. Глубокомудрые, пропитанные запахом ладана советы, придуманные в тиши патриаршего мира, вызывали у него кислую гримасу — такими они были книжными, оторванными от земной жизни. Да и не могли они сейчас быть полезны Борису. Патриарх знакомил его с решениями церковных соборов, пытался возвысить его дух над всем земным, дабы подготовить к небесной жизни, где он получит «невыразимое и вечное царствие небесное как неотъемлемое наследие, как нетленное жилище, как сверхъестественное, божественное веселие и непреходящее наслаждение».

Резко отодвинув послание, князь велел седлать коня. Хотелось рассеяться, сбросить с плеч гнетущие государственные заботы, почувствовать себя как прежде, когда он еще не был христианином и не получал таких премудрых советов. Пока Борис ждал коня и свиту, он снова заглянул в послание: о гневе там было написано: «Гнев есть самовольное исступление, отчуждение человека от его собственного разума. Поэтому тот, кем овладел гнев, совершает такие поступки, какие обычно совершают сумасшедшие».

Последнее слово разгневало князя. Фотию легко говорить, находясь под сенью патриаршего престола, но, окажись он на крепостной стене, среди взбунтовавшегося моря язычников, неизвестно, какую мудрость стал бы он проповедовать в своем философском послании и уж, наверное, иначе писал бы о человеческом гневе и человеческих деяниях. Десять тарканств поднялись против князя, костры обуглили всю землю под Плиской, кони и люди вытоптали всю траву около стольного города. Посмотрел бы он, какие «поступки совершаются». Совсем не те, «какие обычно совершают сумасшедшие»... Борис подошел к окну и посмотрел во двор. Конюхи вывели белого коня, привязали к седлу соколов. Колпачки придавали птицам смешной вид, но Борису было не до смеха. Там, в Константинополе, прикидывались невинными младенцами, не давали себе труда понять, что бунт вспыхнул из-за византийской спесивости: они хотели непонятным греческим словом покорять душу народа, испокон веков борющегося против всего византийского... Неужели они не сознают этой бьющей в глаза истины или на самом деле слышат только звуки своих песен, как глухари по весне? От таких божьих ревнителей не дождешься ничего другого. Люди не могут, закрыв глаза, принимать новую веру. Они должны знать основные вещи, относящиеся к их повседневной жизни, а Фотий твердит о церковных соборах, о том, кто и за что был предан анафеме и отлучен. Всегда есть время отлучать. Теперь почти все отлучены! Надо найти что-то такое, что привяжет народ к вере, из-за этого Борис и писал Фотию длинное письмо, а не ради советов об управлении страной...

Конь был оседлан. Свита ждала. Князь прикрепил к поясу меч, накинул верхнюю одежду и оглядел людей. Не было Докса. Борис вспомнил, что два дня назад сам послал его в Преслав посмотреть, как идут строительные работы. После подавления бунта поле вокруг Плиски навевало неприятные воспоминания, и Борис втайне решил перевести столицу в новый город. Когда? Один бог ведает. Строительство шло очень медленно. Пленных стало меньше, а после войны с Константинополем он освободил всех византийцев на основе мирного договора.

Тронулись... Соколы заняли свои места на плечах князя, люди ехали позади, на почтительном расстоянии, тяжесть меча ощущалась на левом боку, лук подрагивал — но не было того прежнего азарта, который заставлял забывать обо всем. Поле напоминало о бунте, о вечере и утре перед боем. Там, где священные камни, поставили тогда пленного Ишбула. Одну его руку пронзило стрелой, она висела, как сломанное крыло птицы, в узких щелях глаз пылала нескрываемая ненависть. Он не захотел раскаяться, наоборот, назвал князя отступником, предавшим отцовскую честь и славу. Борис не совладал с собой, вынул меч и протянул кому-то из приближенных. Это был смертный знак. До сих пор видится ему голова Ишбула с застывшей в глазах ненавистью. Впервые князь позволил себе наказать пленного смертью. Он сделал это во имя старой вражды и новой веры. И вот дождался патриарших наставлений вместо понимания своих забот. Будто он только-только на свет народился! Глупейшее византийское самомнение, глупейшее византийское самодовольство... Князь не нашел нужного сравнения и пришпорил коня. Иноходец пошел ровной рысью, и звон мечей приятно коснулся слуха. Но ухо князя было настроено на звуки прошлого, они растаяли в воздухе, но остались в его сознании — как звон того меча, который отделил голову бунтовщика от тела. Звук был тупой и в то же время пронзительный, как жужжание осы... Долгое время у него не было желания браться за меч. Только когда князь решил послать миссию к папе, ему пришло в голову подарить представителю небес в знак уважения именно тот меч, которым он подавил бунт. Посольство во главе с кавханом Петром — старый Иоанн Иртхитуин и боярин Марин — отбыло. Оно везло множество даров, а также оружие Бориса, чтобы искупить его грех. Во, избежание недоразумений, как с Фотием, Борис спрашивал, сильно ли он согрешил пред небесным судией, усмирив мечом взбунтовавшихся язычников. Сомнение в справедливости содеянного угнетало его душу, он хотел разобраться в самом себе и в новой вере. Миссия получила задание настаивать перед папой на самостоятельной болгарской церкви. Борис решил воспользоваться борьбой и соперничеством между двумя силами. Может, константинопольский патриарх воображает, что князь, подобно дрессированному соколу, укрощенный навеки, сидит у него на плече, спрятав голову под кожаным колпачком? Нет, этому не бывать!