Тысяча душ - Алексей Писемский

- Княгиня приехала: отворить потрудитесь.

- Не велено, - отвечал тот лаконически и с малороссийским акцентом.

- Да ведь княгиня ездит; как же не велено? Помилуйте! - возразил лакей.

- Да что мини ездит, коли не велено. Давича вон еще гобернатор наезжал с полицеймейстером... наказывали. Ездит! - отвечал унтер-офицер.

- Что ж! Я у смотрителя был: они приказали, - возразил опять лакей.

- Ничего не приказали. Что мини смотритель? Не начальство мое. У меня свой офицер здесь есть... Смотритель! - говорил сурово Карпенко.

- И офицер прикажет, - произнес лакей и побежал.

- Прикажут? Да! - повторил ему вслед со злобой унтер-офицер.

- Княгиня, ваше благородие, приехала, солдаты не пускают, - доложил лакей, входя в караульню.

Прапорщик вскочил.

- Ах, боже мой! Боже мой! - воскликнул он и тотчас же побежал.

- Отворить! - крикнул он унтер-офицеру.

- Не приказано, ваше благородие... - осмелился было ему возразить Карпенко.

- Отворить, дурак! - крикнул грозным голосом нежнейший прапорщик и, как истый рыцарь, вышел даже из себя для защиты дам; но потом, приняв, сколько возможно, любезную улыбку, побежал к карете.

- Pardon, madame, тысячу раз виноват. Позвольте мне предложить вам руку, - говорил он, принимая из кареты наглухо закутанную даму.

- Эти наши солдаты такой народ, что возможности никакой нет! - говорил он, ведя свою спутницу под руку. - И я, признаться сказать, давно желал иметь честь представиться в ваш дом, но решительно не смел, не зная, как это будет принято, а если б позволили, то...

- Пожалуйста, мы рады будем, - отвечала дама не своим голосом.

- А для меня это будет неожиданным и величайшим блаженством! воскликнул прапорщик восторженным тоном. - Но, madame, вы трепещете? прибавил он. - Будьте тверды, не падайте духом, заклинаю вас! И, бога ради, бога ради, осторожнее перешагивайте этот ужасный порог, не повредите вашей прелестной ножки... - объяснялся прапорщик, проходя внутренний двор.

На лестнице самого здания страх его дамы еще более увеличился: зловонный, удушливый воздух, который отовсюду пахнул, захватывал у ней дыхание. Почти около нее раздался звук цепей. Она невольно отшатнулась в сторону: проводили скованного по рукам и ногам, с бритой головой арестанта. Вдали слышалась перебранка нескольких голосов. В полутемном коридоре мелькали стволы и штыки часовых.

- Князь здесь, - проговорил, наконец, прапорщик, подведя ее к двери со стеклами. - Желаю вам воспользоваться приятным свиданием, а себя поручаю вашему высокому вниманию, - заключил он и, отворив дверь, пустил туда даму, а сам отправился в караульню, чтоб помечтать там на свободе, как он будет принят в такой хороший дом.

Дама между тем, вошедши, увидела, что князь сидел в глубокой задумчивости, облокотясь на маленький столик. Перед ним горела сальная свечка. Слегка кудрявые на висках его волосы были совсем уже седы; худоба лица еще более оттенилась отпущенными усами и окладистой бородой, которые тоже были, как молоком, спрыснуты проседью. Князь все еще был в щеголеватом бархатном халате; чистая рубашка его была расстегнута и обнаруживала часть белой груди, покрытой волосами; словом, при этом небрежном туалете, с выразительным лицом своим, он был решительно красавец, какого когда-либо содержали тюремные стены. Легкий шорох вошедшей дамы заставил его обернуться. Он встал, недоумевая, кто это пришел. Дама в это время откинула скрывавший ее капюшон бурнуса.

- Боже мой! Полина! - воскликнул князь.

- Да, - отвечала та, подходя.

Князь схватил и начал целовать ее руку. Она в изнеможении опустилась на его арестантскую кровать.

- Ну, что ты? Здоров? - проговорила она, как бы не зная, что сказать.

- К несчастию, - отвечал князь и тоже опустился на свой стул.

Оба они несколько времени смотрели друг другу в глаза, как бы желая поверить, кто из них в последнее время больше страдал.

- Как ты приехала от твоего аргуса? - начал, наконец, князь.

- В карете княгини. Под ее уж именем, - отвечала Полина. - Я денег тебе привезла. Catherine вчера говорила... две тысячи тут... - прибавила она, вынимая толстый бумажник.

- Mersi! - произнес князь, целуя ее руку и дрожащей рукой засовывая деньги в халатный карман.

На глазах его навернулись слезы.

- Catherine, значит, была у вас? - спросил он после короткого молчания.

- Была и просила было...

- И что ж?

- Разумеется, ничего.

Лицо князя приняло мрачное выражение.

- Гм! - повторил он насмешливым тоном и хотел кажется, еще что-то сказать, но промолчал.

- Это он тебе за меня мстит, решительно за меня, - продолжала Полина.

- Да. Но каким же образом он это узнал? Не черт же ему на бересте написал! - произнес князь.

- Я сама ему все рассказала, - произнесла Полина задыхавшимся голосом.

Князь пожал плечами.

- Это сумасшествие! - воскликнул он. - Девочка... пансионерка, и та того не сделает. Помилуйте, Полина!

- Что делать! - возразила она. - Ты сам хорошо помнишь, как я за него выходила; не совершенно же я была какая-нибудь потерянная женщина. Я все-таки хотела быть настоящей ему женой и раскаялась перед ним, как только может человек раскаяться перед смертью. Всю душу, все сердце я открыла ему, и он, вместо того чтоб поддержать во мне этот порыв, мной же данное оружие употребил против меня. - На этих словах Полина приостановилась, но потом, горько улыбнувшись, снова продолжала: - Обиднее всего для меня то, что сам на мне женился решительно по расчету и никогда мне не был настоящим мужем, а в то же время мстит и преследует меня за мое прошедшее. Вначале, когда я имела еще глупость выговаривать ему за его холодность и почти презрение ко мне, он прямо отвечал, - что разве такие женщины, как я, имеют право ожидать от мужей любви?.. Каково это было выслушивать? Или теперь, в Петербурге, соберутся иногда знакомые и начнут в обыкновенном гостином разговоре рассказывать про какую-нибудь немножко скандалезную любовь - ну, и скажешь к слову: "Что это? Как это можно?", он сейчас же возразит, что в этом случае гораздо лучше быть строгим к себе, чем к другим, и на себя посмотреть надобно! Ну и покраснеешь невольно. Десять лет, мой друг, терплю я эту муку, ожидая каждую минуту всякого рода оскорбления и унижения!

- Мерзавец! - воскликнул князь.

- Ужасный! - подхватила Полина. - Просто, я тебе говорю, он страшный человек!.. Раз до того меня вывел из терпения своими колкостями, что я прямо ему высказала эту твою - помнишь? - мысль, что он креатура наша. "Вы, говорю, не смеете так со мной обращаться! Если вы действительно оскорблены как муж, так не имеете на то права, - вас вывели из грязи, сделали человеком и заплатили вам деньги..." Он - ничего; закусил только свои тонкие, гладкие губы и побледнел. "Да, говорит, действительно: вы первое еще справедливое слово сказали. Благодарю вас за урок". И ушел. Я, конечно, очень хорошо знала, что этим не кончится; и действительно, - кто бы после того к нам ни приехал, сколько бы человек ни сидело в гостиной, он непременно начнет развивать и доказывать, "как пошло и ничтожно наше барство и что превосходный представитель, как он выражается, этого гнилого сословия, это ты - извини меня - гадкий, мерзкий, скверный человек, который так развращен, что не только сам мошенничает, но чувствует какое-то дьявольское наслаждение совращать других". Я дала себе слово на все это решительно молчать, как будто ничего не понимаю. Он видит, что этого мало, не действует, - начинает вдруг из своей протестации против взяток, которой так гордится, начинает прямо, при целом обществе, говорить, что отец мой, бывши полковым командиром, воровал, что, служа там, в Польше, тоже воровал и в доказательство всего этого ссылается на меня... Дочь приводит в свидетели против отца!

Князь пожал плечами.

- Я тебе говорю! - продолжала Полина. - Ты знаешь, он очень осторожный человек на словах, но если что коснется до меня, чтобы мне нанести оскорбление, он решительно тут делается сумасшедшим человеком: забывает даже всякое приличие, и, наконец... этот поступок с тобой? Он теперь ссылается на свое правосудие, беспристрастие, на долг службы - лжет! И даже это он тебе мстит, а главное - тут я. Он очень хорошо понимает, что во мне может снова явиться любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь - он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, - продолжала Полина с большим одушевлением, - то я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили... Наконец, если сошлют тебя, я пойду за тобой в Сибирь. Пускай же все видят, что жена его ушла с любовником, человеком, которого он из мести погубил. Это, я знаю, как заденет его самолюбие и какое положит пятно на его имя, которое он, как святыню какую, бережет, - мерзавец!