В подполье можно встретить только крыс… - Петр Григоренко

Андрей сообщил мне то же, что я слышал от жены. И по мере того, как шел рассказ во мне нарастало возмущение. Когда он закончил, я задал ему тот же вопрос, который задавал и жене: «А что он говорил о действиях нашей авиации?» Последовал ответ, которого я больше всего страшился – «Ничего!» И хотя я от жены уже слышал это, ответ буквально убил меня. До этого я думал, что жена, как человек невоенный, могла не обратить на это внимания, даже упустить целые фразы. Теперь я знал точно: о нашей авиации Молотов не говорил. Ему нечего было сказать о ее действиях. Она была внезапно накрыта бомбовыми ударами врага на своих аэродромах.

Услышав такой ответ я обессиленно опустился на стул: «Прошляпили! – с отчаянием проговорил я. – Теперь будем воевать без авиации. Вот тебе и „мудрая политика“. Домудровались».

– Ну, откуда ты взял, что без авиации?

– Мне вроде неудобно объяснять тебе это. Мы же в одной Академии учились. Ну, и практика. Вспомни, как начинали немцы в Польше, Франции, Норвегии. Везде они начинают с удара по авиации, уничтожают ее и затем беспрепятственно громят наземные войска. Не надо быть очень мудрым, чтобы понимать это и принять меры, чтобы отбить подобную попытку, если она будет предпринята против нас. А наше Верховное Главнокомандование не позаботилось об этом, и вот вся наша Западная группировка военно-воздушных сил разгромлена.

– Но Молотов ничего не говорил об этом. Он сказал, что немецкая авиация бомбила Одессу, Киев, Смоленск, Ригу. Но он ничего не говорил о бомбежке наших аэродромов.

– Он-то не говорил. Да нам-то головы даны не для того, чтобы форменную фуражку носить, а военные знания не для того, чтобы в ранец складывать. Как военным нам должно быть ясно, что ни один идиот не начинает войну с бомбежки городов. Авиацию, авиацию надо уничтожать прежде всего. Только после этого можно заняться сухопутными войсками, а затем и население попугать бомбежками городов и колонн беженцев.

Андрей пытался что-то возразить, но времени на дискуссии у меня не было, да и собеседник он был малоинтересный. Общекультурный уровень невысокий, ввиду чего и военные знания у него были формальные, заученные. Неспособность к анализу, к собственным выводам, при большой склонности к позерству и зазнайству, к переоценке собственной личности, не воодушевляли на разговоры с ним. Неприятен он был и внешне. Высокий ростом, он ходил вытянувшись, гордо неся голову, но выглядело это неестественно и даже смешно. О таком в народе говорят: «как будто аршин проглотил». Смотрел он на всех свысока – и в подлинном и в переносном смысле – говорил, как оракул, изрекающий истины в первой инстанции. Его внешний вид привлекал к себе внимание тех, кто видел его впервые. Один из моих добрых знакомых, приехавший в штаб фронта зайдя ко мне в кабинет, спросил: «Послушай, что это там у вас за подполковник, двигается, как будто собственный бюст уронить боится. На людей смотрит как на нестоящие внимания существа». Я сразу понял о ком он говорит, но попросил показать мне того подполковника. Убедился, речь шла об Алейникове.

Сейчас он также свысока, хотя ростом я не ниже его, уничтожающе смотрел на меня. Убеждать его не было смысла, а дела требовали меня. Уходя, я сказал: «Запросите еще Москву об обстановке. Если через час ничего не будет, попросите к аппарату Шевченко (направленец Дальнего Востока). Я поговорю с ним. Ведь война уже идет не менее девяти часов».

– Откуда вы это взяли? В речи Молотова время перехода немецких войск через границу не указано.

– Это и так ясно. Посчитайте на досуге! – закончил я разговор.

Затем дела захватили меня. Ввод в действие плана прикрытия занял все мое время и мысли. И я забыл о разговоре с Алейниковым. Часа в два ночи или немного позже я закончил свои дела и, дав некоторые указания дежурному, простился с ним и пошел домой. Кстати, из Моск-вы от Генерального штаба так никаких указаний и сообщений и не поступило. Разговор с полковником Шевченко тоже ничего не дал. Он сказал, что ничего не может добавить к тому, что сообщил Молотов в своем выступлении по радио.

– Но ведь после выступления прошло немало времени. Да и вообще выступление политического деятеля не может заменить военную сводку. Шевченко миролюбиво ответил: «Ну, что я тебе скажу? Идут бои по всему фронту».

– Ну хотя бы скажи, имеют ли немцы территориальный успех и каковы потери нашей авиации?

– Ничего больше я тебе сказать не могу. Через несколько часов будет оперативная сводка, из нее все и узнаете.

– Оперативная сводка – срочный документ, и оперативную информацию заменить не может.

– Не умничай и не учи меня. Разговор заканчиваю.

Впоследствии этот разговор тоже был использован против меня, но Шевченко здесь не при чем. Просто разговоры по прямому проводу фиксируются и остаются в делах управления.

Дверь в квартиру я открывал потихоньку, чтобы не беспокоить сон семьи. Но дверь открылась, и я увидел жену. Взгляд ее был встревожен. Не ожидая моих вопросов, она произнесла: «Два раза приходил сын Л., сказал, что его отец просил тебя зайти к нему на квартиру, – во сколько бы ты ни вернулся домой. Он будет тебя ждать».

Л. – один из высших партийных руководителей Управления Дальневосточного фронта. У нас с ним, с первой встречи, установились отношения взаимного доверия и симпатии.

Л. жил в том же доме, в соседнем подъезде и на том же этаже, что и я. Я быстро добежал до его квартиры и, чтобы не тревожить всех, я не стал пользоваться звонком, а легонько постучал в дверь. Она тут же открылась. На пороге стоял Л. Молча он указал мне на дверь в его кабинет, которая была открыта. Войдя в кабинет, он плотно прикрыл двери и сразу же, шопотом, задал вопрос:

– С Алейниковым сегодня говорил?

– Да!

– О чем?

Я рассказал, ничего не скрывая.

– Ну, вот что! Запомни! Я тебя не видел, мы с тобой не говорили, я тебе ничего не советовал. Ты можешь вести себя как угодно и рассказывать, что угодно, но если ты расскажешь о том, что сомневался в мудрости Сталина, то и я тебе ничем помочь не смогу.

– Я имени Сталина не называл..

– Это не имеет значения. Мудрый у нас только один человек. Поэтому о мудрости в том тоне, о котором говорит Алейников ты вообще не говорил.

– Но это же неправда. Я говорил.

– Ну, мне тебя уговаривать не пристало. Я тебя не видел, мы с тобой не говорили, я тебе ничего не советовал. Ты можешь вести себя как угодно и рассказывать что угодно, но если ты расскажешь о том, что сомневался в мудрости Сталина, я тебе ничем помочь не смогу.

Повторив эту, уже произнесенную в начале нашего разговора тираду, он добавил:

– И запомни – речь идет не о партийном билете, а о твоей голове. Утром тебя пригласят в назначенную мной партийно-следственную комиссию. Не забудь, когда к ним придешь, что ты не знаешь, зачем тебя вызвали.