Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский

Марсупин отвечал на это презрительной миной.

– Если вам есть, за что рисковать жизнью, – добавил прибывший, взяв шапку, – делайте, что хотите.

Он хотел уже встать, когда Марсупин схватил его руку и удержал его.

– Это не напрасные страхи, что от меня хотят избавиться? – спросил он.

– Моим патроном, святым Януарием, его живой кровью, – ответил Монкаццио, – я клянусь вам, что не только не преувеличиваю опасность, но избавил вас от того, что уже излишне и что делает гораздо более страшным. Делайте, что хотите.

Марсупину, измученному болезнью, силы изменили; он вздохнул и задумался.

– Останусь, по крайней мере, на месте в Кракове – сказал он, – пока меня не отзовут и другого не пришлют.

– Сделайте так, – вставил живо Монкаццио, – потому что напрасно отдадите жизнь. Вы ничего не сделаете. Вы так подставили себя, что если бы теперь принесли корону сыну королевы Изабеллы, а Боне – инвеституры на княжества, она ещё бы вам не простила.

– А! Моя несчастная Елизавета! – воскликнул в запале Марсупин. – Невинное дитя в когтях такой гарпии… Что её ждёт!

Монкаццио опустил голову, сжал губы, не сказал ни слова утешения.

– Вы не знаете, – сказал он после долгой паузы, – нашей королевы. До сих пор никогда ей ничего не могло сопротивляться. Царила, господствует, правит, покупает людей или ломает их страхом; к старости она не допустит, чтобы ей диктовали права.

– Но старый король болен и жизнь ему обещают недолгую, – сказал Марсупин.

– Она завладеет молодым.

– Чары! Чары! – шепнул суеверный Марсупин. – Ничего другого.

Монкаццио только усмехнулся.

– Если бы ничем другим не могла, – сказал он, – наверное, и чары не преминула бы использовать. Астрологи смотрят для неё на звёзды, чтобы отметить удачную минуту, доктора приправляют напитки, Бранкаццио собирает золото, для молодых и распутных она имеет своих девушек, короля всегда сломит слезами и криком; у неё слуг, таких, как Гамрат и Кмита, предостаточно.

Он пожал плечами, не кончая.

– Да, – сказал мрачно Марсупин, – всё это имеет вес, но пусть Бона остерегается мести короля Римского и императора. В их силах отплатить за Елизавету, если с её головы упадёт хоть волос.

Не отвечая на это, Монкаццио повторно взял шляпу и встал со стула.

– Я должен восхищаться вашим мужеством, – сказал он, – я бы предпочёл иметь дело сразу с пятью убийцами, чем с чумой, среди которой вы сидите. Я только забежал в Краков, чтобы вас предупредить, а то, что я тут увидел, проняло меня страхом. Наконец, – прибавил он, шагая к двери, – мне не нужно говорить, что, направляясь к вам, я рисковал своей жизнью; сохраните это в тайне.

Марсупин подал грустно руку.

– Будьте спокойны, – сказал он, – вы знаете, что я всё-таки сырного человека не выдал, хоть королева мне палками угрожала, а неужели я мог бы выдать того, кто спас мне жизнь?

Монкаццио исчез. Итальянец долго ходил по комнате, прежде чем лёг спать.

На следующий день он послал письма в Прагу, прося нового посла, который бы его заменил, потому что он уже исчерпал всяческие средства помощи молодой королеве.

Пребывание в Кракове с каждым днём становилось менее возможным, люди так страшно умирали, а случайная помощь, неумелая, не могла предотвратить распространения эпидемии. Единственным эффективным средством было разойтись населению, спрятаться в лесах. Правда, чума иногда таким образом разносилась тоже, но прекращалась, когда ей не хватало добычи.

Город значительно опустел, не стало студентов, закрыли школы, в ратуше, в замке сидели только урядники, а духовенство с чудесным смирением выручало там, где не хватало семьи, опеки и помощи.

Набожность так возросла, как обычно, когда тяжёлая рука судьбы касается людей, которые только в несчастье возвращаются к Богу.

Спустя несколько дней ещё больной Марсупин, попрощавшись с Дециушем на Воле и со своими несколькими знакомыми в Кракове, исчез из города, не рассказывая, что собирался делать.

Беспокойная королева Бона, которая научилась не доверять ему и бояться человека, который не давал себя ничем запугать, когда ей донесли, что Марсупин выехал, и никто не знал, куда, приказала быть бдительней, всё ещё опасаясь, как бы он не нагрянул снова.

Никогда, может, так внимательно не стерегли молодую королеву, старого короля и епископа Мациёвского; Бона была убеждена, что он помогал итальянцу.

Ни одна эта забота не давала ей отдыха. Старый король, за здоровьем которого она следила с чрезвычайной заботой, потому что его жизнь была решающей для её царствования, несмотря на старания лекарей, чувствовал себя плохо. Едва успокоившись, он восстанавливал немного сил; малейшая усталость, беспокойство, нетерпение их исчерпывали.

Королева, окружая его бдительным надзором, предотвращала, чтобы до него доходили только те новости, которые она разрешала. Но этого надзора она не могла распространить на Мациёвского, с хладнокровием без страха, с авторитетом духовного лица исполняющего свои обязанности и не отходящего от короля. Этого ни задобрить, ни устрашить было нельзя, а читала в нём, что знал её и ни один шаг не ускользал от его внимания.

Другой причиной беспокойства Боны был сын. Воспитанный с детства так, чтобы научился только любить и слушать мать, часто наперекор отцу, Август вплоть до этого времени принадлежал ей и рабски шёл по её указке. Даже после брака она торжествовала в том, что смогла оттащить его от молодой, красивой, доброй жены, несмотря на отца, людей, весь свет. Отъезд на Литву, тщательно обдуманный, однако заставил её беспокоиться.

Сначала письма от сына были ежедневные и доверчивые, постепенно в них начала чувствоваться некоторая эмансипация от власти матери, некоторые прихоти собственной воли, немного равнодушия.

Обидчивая, подозрительная, недоверчивая, она читала в письмах, делала заключение из донесений, может, больше, чем они на первый взгляд позволяли, имела предчувствие, что Август захочет освободиться и что вернётся к жене.

Это опасение подтвердили отчаянные письма Дземмы и Бьянки, устные рассказы посланцев из Вильна. Равнодушное отстранение итальянки, которую послала ему королева, задело её как угрожающий симптом. Она испугалась влияния литовских панов, новых людей. Кто знает? Может, возвращения к Елизавете. Письма Боны, не показывая страха, поспешили напомнить Августу о его обязанностях в отношении матери и всех жертвах, какие она для него делала.

Глаза Бона стали оттуда с беспокойством обращаться к Вильно.

Наконец последней причиной её беспокойства была непонятная для неё, непостижимая Елизавета. Здесь всякие обычные расчёты оказались неэффективными.

Бона рассчитывала на слёзы, на отчаяние, на результат беспокойства, которое должно было привести к болезни, и – кто знает? – ускорить смерть, которую ей предсказывали астрологи.

Между тем, Елизавета, как это уже во время свидания с