Жизнь Матвея Кожемякина - Максим Горький

- Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые - почему? Вон, какие-то люди всем хотят добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь - ничего не слышно! И обо всём говорят не так: вот, о войне - разве нас побеждают потому, что русские генералы - немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если бы Скобелев...

"Уйдёт она отсюда! - ревниво следя за нею, думал старик. - Ох, уйдёт!"

В душе его снова нарастала знакомая тревога:

"Я - помираю, а старые мысли - ожить хотят!" - Он тихонько, осторожно уговаривал её:

- Ты - не очень верь! Я знаю - хорошего хочется, да - немногим! И ежели придёт оно - некому будет встретить его с открытой душой, некому; никто ведь не знает, какое у хорошего лицо, придёт - не поймут, испугаются, гнать будут, - новое-де пришло, а новое опасным кажется, не любят его! Я это знаю, Любочка!

Тыкал себя пальцем в грудь и предупреждающим шёпотом рассказывал, забыв о её возрасте:

- Вот - гляди-ко на меня: ко мне приходило оно, хорошее-то, а я не взял, не умел, отрёкся! Надоел я сам себе, Люба, всю жизнь как на руках себя нёс и - устал, а всё - несу, тяжело уж это мне и не нужно, а я себя тащу, мотаю! Впереди - ничего, кроме смерти, нет, а обидно ведь умирать-то, никакой жизни не было, так - пустяки да ожидание: не случится ли что хорошее? Случалось - боялся да ленился в дружбу с ним войти, и вот - что же?

Она остановилась среди комнаты, недоверчиво вслушиваясь в его слова, потом подошла к нему.

- Это неправда!

- Правда! - воскликнул Кожемякин, незаметно впадая в покаянное настроение, схватил её за руку, посадил рядом с собою, потом, взяв одну из тетрадок, развернул и наскоро прочитал:

"Смотрит бог на детей своих и спрашивает себя: где же я? Нет в людях духа моего, потерян я и забыт, заветы мои - медь звенящая, и слова моя без души и без огня, только пепел один, пепел, падающий на камни и снег в поле пустынном".

- Кто это написал - вы? - спросила девушка, с удивлением заглядывая в тетрадь и в глаза ему.

- Я. Это не то, подожди...

Волнуясь, он торопливо перелистывал тетрадь, ему хотелось в чём-то разубедить её, предостеречь и хотелось ещё чего-то - для себя. Девушка пошевелилась на стуле, села твёрже, удобнее - её движение несколько успокоило и ещё более одушевило старика: он видел в её глазах новое чувство. Так она ещё не смотрела на него.

- Вот, я тут записывал всю правду...

- Про себя? - тихо спросила она.

- Про всё.

Стал читать и видел, что ей всё понятно: в её широко открытых глазах светилось напряжённое внимание, губы беззвучно шевелились, словно повторяя его слова, она заглядывала через его руку на страницы тетради, на рукав ему упала прядь её волос, и они шевелились тихонько. Когда он прочитал о Марке Васильеве - Люба выпрямилась, сияя, и радостно сказала негромко:

- Ой, я знаю таких людей! Мамочка удивительно рассказывала про них, и есть книги, - ах, как хорошо, что вы записали!

И, потемнев, понизив голос, продолжала:

- А папа - несчастный, он не верит в это и смеялся, оттого мамочка и умерла, конечно! Мне надо идти к нему, я опоздала уже... Милый, - просила она, ласково заглядывая в глаза ему, - я приду завтра после обеда сейчас же, вы прочитаете всё, до конца?

И убежала.

А на другой день он читал ей про Евгению, видел, что это волнует её, сам чуть не плакал, глядя, как грустно и мечтательно улыбается она, как жалобно и ласково смотрят её глаза.

- Ужасно интересно всё! - восклицала она порою, прерывая чтение, и почтительно, с завистью трогала тетрадь.

- Вот как делаются книги сначала! Какое удовольствие, должно быть, писать про людей! Я тоже буду записывать всё хорошее, что увижу. А отчего у вас нет карточки тёти Евгении?

Прежде чем он мог ответить, она уже предложила:

- Хотите - я подарю вам её портрет с Борей? Она прислала мамочке, а мне - не нужно. Хотите?

Кожемякин обрадовался, а она, глядя в сторону, сказала:

- Я очень её помню. А с Борисом переписываюсь даже, недавно он прислал свою карточку, он уже студент, - показать вам?

И вдруг, покраснев, спросила его, опуская голову:

- Вы очень её любили?

- Да-а, - вздохнул Кожемякин. - Очень!

- Я бы на её месте не уехала! Впрочем - не знаю...

Влажными глазами посмотрела на него, прикусив губу, и потом, жарко вздохнув, прошептала:

- Господи, как это хорошо! Точно - у Тургенева!

Её мягкое волнение коснулось сердца старика и словно раздавило в груди его тяжёлый, тёмный нарыв, он нагнулся над столом, бессвязно говоря:

- Любонька, как я ошибся!

Испуганная, она поднимала его голову сильными руками.

- Вы - добрый! - говорила она, оправляя его седые волосы. - Я знаю вы много сделали добра людям...

- Это для того только, чтобы оставили они меня в покое! Ведь все покоя ищут, в нём полагая счастье, - сознавался Кожемякин.

Когда он, излив пред нею своё горе, несколько пришёл в себя, то попросил её, взвешивая на ладони рукописи свои:

- Когда я помру, ты, Люба, возьми тетради эти и пошли Борису - ладно?

- Хорошо, - задумчиво отозвалась она, стоя среди комнаты белая, тонкая.

- А портреты принеси, не забудь!

Она так же тихо повторила:

- Хорошо.

Ему хотелось расспросить её о Евгении, Борисе.

- Ты что задумалась?

Люба взглянула на него и, тихонько шагая вдоль комнаты, с явным недоумением сказала:

- Вот и дедушка Хряпов так же осуждал себя.

- Он? - недоверчиво спросил Кожемякин.

- Да-а... Вот бы ему тоже написать о себе! Ведь если узнать про людей то, о чём они не говорят, - тогда всё будет другое, лучше, - верно?

- Не знаю.

- Верно! Я знаю! - твёрдо сказала она, сложив руки на груди и оглядывая всё, как новое для неё. - Когда я не знала, что думает отец, - я его боялась, а рассказал он мне свою жизнь - и стал для меня другим...

- А Хряпова ты не понимаешь, - пробормотал старик, печально покачивая головою, несколько обиженный сопоставлением. - Он - злой человек!

- Нет.

- Я же с ним всю жизнь рядом прожил!

- И я, - резонно заметила девушка, подошла к нему и, ласково улыбаясь, стала просить: - Сходите к нему, а? Пожалуйста! Ну - сходите!

Он обещал. Когда Люба ушла, он тоже стал расхаживать по комнате, глядя в пол, как бы ища её следы, а в голове его быстро, точно белые облака весны, плыли лёгкие мысли:

"Разве много надо человеку? Только послушайте его со вниманием, не торопясь осудить".

Осторожно, словно боясь порвать полосу своих новых мыслей, он сел за стол и начал писать, - теперь он знал, кто прочитает его записки.

"Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, - увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем людям, что устали, осердились на всё, - не забывать бы им про это милое сердце, а - найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел человек от жизни, пусть знает юность, отчего человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой, чистой силой юности - непрерывен будет тогда рост добра на земле".

Положил перо и, закрыв глаза, представил себе лицо Евгении, читающей эти строки. В сердце было грустно и мирно.

Дня через три, в тусклый полдень сентября, Кожемякин пришёл к старому ростовщику Хряпову. Его встретил широколицый, курносый Ваня и ломким басом пригласил:

- Пожалуйте, дедушка сейчас выйдет.

Гость ревниво осмотрел его и остался доволен - парень не понравился ему. Коренастый, краснощёкий, в синей рубахе, жилете и шароварах за сапоги, он казался грубым, тяжёлым, похожим на кучера. Всё время поправлял рыжеватые курчавые волосы, карие глаза его беспокойно бегали из стороны в сторону, и по лицу ходили какие-то тени, а нос сердито шмыгал, вдыхая воздух. Он сидел на сундуке, неуклюже двигая ногами, и смотрел то на них, то на гостя каким-то неприятным, недоумевающим взглядом.

- Дедушка, скорее! - басом крикнул он, но голос сорвался, он, покраснев, тяжело встал и пошёл куда-то, встряхивая головой.

В углу около изразцовой печи отворилась маленькая дверь, в комнату высунулась тёмная рука, дрожа, она нащупала край лежанки, вцепилась в него, и, приседая, бесшумно выплыл Хряпов, похожий на нетопыря, в сером халате с чёрными кистями. Приставив одну руку щитком ко лбу, другою торопливо цапаясь за углы шкафов и спинки стульев, вытянув жилистую шею, открыв чёрный рот и сверкая клыками, он, качаясь, двигался по комнате и говорил неизменившимся ехидно-сладким, холодным говорком:

- Ты где тут, гостенёк дорогой? Ага-а, вижу! Тушу - вижу, а на месте лица - извини уж - не то лукошко, не то решето, что ли бы...

Обиженный его издёвками, Кожемякин брезгливо отодвинулся.

- Напрасно ты...

Но Хряпов ткнул его рукою и быстро заговорил, понизив голос:

- Это я шучу! Не про тебя говорю, не бойся! Я ведь речи-хлопоты твои помню, дела - знаю, мне всё известно, я над твоей слезой не посмеюсь, нет, нет! Будь покоен, я шучу!

- И не оттого я, - начал Кожемякин.

Гладя его колено, Хряпов снова перебил его речь: