Адамант Хенны - Ник Перумов

— …И все-таки зря ты не скажешь мне всего. Раньше за тобой такого не водилось.

— Раньше я никогда не принимал ничьей стороны. А теперь принял. И становлюсь уязвимым для Силы Валар. Теперь ты понимаешь?..

— Всевеликие Подземные Силы! — Странник невольно схватился за сердце, словно оно дало резкий сбой.

…Неяркое осеннее солнце светило в лицо путнику. Сперва — к Черным Гномам… а там их потайными путями — на Дальний Юг. Медлить нельзя. То, что не удалось Олмеру Великому, вполне может сотворить безвестный пройдоха с юга. Терпение Сил Мира испытывать нельзя. Бить так бить!

ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, ХАРАДСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ, ПЯТЬДЕСЯТ МИЛЬ ЮЖНЕЕ УМБАРА

Миллог был все еще жив, хотя от него прежнего осталась одна лишь тень.

Позади — страшный Гондор. Позади бесплодные, выжженные земли между Андуином и Харненом, где в зарослях безраздельно властвовали шакалы.

Позади Умбарский залив и гордая крепость в кольце неприступных стен.

Позади харадские охотники за рабами, их ловчие соколы и своры псов-ищеек.

Миллога, никогда и не помышлявшего ни о каких странствиях, как видно, хранила сама всемогущая Судьба. Он избегал одну опасность за другой, даже и не подозревая о том, привыкнув слепо доверять инстинкту пса, своего верного поводыря.

Хотя Миллог и клятвенно пообещал собаке кормить ее до конца ее дней и никогда не утруждать работой, пока что выходило совсем по-иному. Именно пес отыскивал пропитание в этих небогатых добычей местах, честно делясь пойманным зверьем с ховраром. Миллог, в свою очередь, пытался ловить рыбу, и иногда снасти не оставались пустыми.

Человек и пес по-прежнему обыскивали каждый клочок берега. Разумеется, над их давно потерявшим всякий смысл старанием посмеялся бы любой здравомыслящий — ну не бред ли: искать в Хараде тело утонувшего на Энедвэйтском Взморье! Но для Миллога, похоже, эти соображения ничего не значили. Сам он ни о чем подобном не задумывался; а пес если и задумывался — то не умел говорить.

В тот день они решили остановиться.

— Место вроде бы рыбное, — втолковывал Миллог с осуждением глядящему на него псу. — Что есть-то будем? Второй день никакой охоты…

Пес жалобно скулил, все время косясь на Море. Спокойное, синее, теплое — оно нежилось себе под солнечными лучами. По невесть откуда взявшимся соображениям Миллога, погода и место как нельзя лучше подходили для рыбной ловли; а пес, хоть и мог бы поспорить, увы, довольствовался лишь лаем и визгом. Повернувшись к Морю, он глухо рычал, оскалив зубы и вздыбив шерсть.

— Слушай, да что это с тобой? — удивлялся Миллог. — Такое славное место… Вода рядом, и тенек, и все такое… Отдохнем, а завтра дальше двинемся!

Пес схватил Миллога зубами за одежду, потянув прочь, подальше от берега.

Но было уже поздно.

Горизонт внезапно потемнел. Там, на самом краю воды и неба, родилась узкая туманная полоска — словно облачко решило придержать свой бег и отдохнуть на водной глади. Правда, облачко это почему-то стало очень уж быстро расти, приближаясь, и спустя совсем немного времени во всей своей грозной красе показалась исполинская зеленоватая волна — казалось, до самого неба. Миллог окаменел. Пес в ужасе заметался по берегу; но потом, бешено рыча, намертво встал возле ног ховрара, показав внушительные клыки.

Он был готов к бою. Миллог же стоял, выронив немудреную снасть и широко разинув рот, парализованный, обездвиженный ужасом, — исполинская волна, несущаяся на сушу, должна была смести все на своем пути; укрыться на низком, пологом берегу негде. Оставалось только ждать гибели…

Однако вскоре стало видно, что накатывающаяся водная громада не собирается тратить силу в бессильной ярости, смывая в Великое Море жалкий мусор. Она мало-помалу теряла быстроту и напор, гребень ее опускался — и вместе с ним замедлял ход дивный белоснежный корабль под странными косыми парусами, очень напоминавшими развернутые крылья готового взлететь лебедя.

Нос корабля был выгнут подобно шее гордой птицы, навершие его украшала лебединая же голова.

Волна разглаживалась, чудесный корабль замедлял свой бег, явно намереваясь пристать к берегу.

Пес в ногах у Миллога уже не рычал. Просто стоял, готовый к бою, готовый биться до последнего и встретить смерть как подобает воину — лицом, а не спиной. Волна тем временем совсем исчезла — словно и не было никогда грозного вала, мчащегося к берегу точно сам Ульмо…

Дивный корабль замедлил ход. Немного не доходя до берега, он остановился, с легким плеском упали якоря. Казалось, от белых парусов и бортов исходит мягкое сияние, заметное даже сейчас, ярким безоблачным утром. Легкая серая лодочка летела по водной глади, словно невесомая пушинка; двое гребцов на носу и на корме едва-едва шевелили длинными веслами. Кроме них, в лодке сидели еще двое — в легких накидках с капюшонами, защищавшими от яростного южного солнца.

Миллог слабо замычал. С каждой секундой в простой душе ховрара нарастал панический, небывалый ужас, слепой, бессмысленный, от которого люди бросаются в пропасти или закалывают себя, чтобы только избавиться от нестерпимой муки. Ноги его приросли к прибрежному песку.

Глухо рыча, пес отступил на шаг, припадая к земле, — словно готовился к прыжку. Глаза его вспыхнули алым огнем, самым настоящим пламенем, превратившись в два пламенеющих карбункула.

Лодочка скользила к берегу — и Миллог только и мог, что бессильно следить за ней, не в силах не то что сдвинуться с места, а и просто отвести взгляд. Пот лил с него точно дождевые капли — он стал похож на ходячего мертвеца.

Лодочка ткнулась носом в песок. Две фигуры в накидках осторожно, стараясь не замочить ног, выбрались на песок. Мужчина, немолодой, в полном расцвете сил, — и женщина, о которой менестрели сказали бы что-нибудь вроде: «Прекрасна, как сама Любовь!» Дивные золотистые волосы, казалось, хранят отблеск иного, иномирового света, иномирового блаженства, открытого лишь немногим…

Гребцы поспешно — даже слишком поспешно, на взгляд ховрара, — оттолкнули лодку. Легкое суденышко стрелой полетело прочь; несколькими взмахами гребцы подогнали его к борту дивного корабля, поднялись на борт — и судно, немыслимым для парусника образом развернувшись, быстро пошло прочь, на глазах исчезнув во внезапно сгустившейся дымке. Пришельцы остались на берегу.

Женщина казалась молодой — и в то же время никто не осмелился назвать бы ее юной. Мудрость веков читалась в ее взоре. Мудрость бессчетных веков, боль и надежда, горе и радость. И не было Смертного, которого этот взгляд оставил бы равнодушным.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});