Пасть - Виктор Точинов

— Что с Ворониным?

— Застрелился. Под тяжестью улик и грузом раскаяния…

— А стоило ему стреляться? — Зеленые глазищи уперлись в Граева так, что он и сам на секунду ощутил сомнение.

Он подумал, как Воронин разбивал суставы пальцев умирающего с заточкой в сердце Марина (рукоятью пистолета? подвернувшимся камнем?) — и, наверное, разбивал равнодушно, без всякой злобы, просто чтобы сбить с пути следствие… И сказал твердо:

— Стоило.

— А эти, которые главные? Ты признал свое поражение?

— Я признаю одно поражение, последнее и окончательное, — смерть. Все остальное — отложенная партия. Но доиграть хочу двумя руками.

И тогда она сама сделала вывод, о котором он ей ничего не сказал:

— Значит, если он был там не один такой, ты сейчас под прицелом. И я тоже. Так?

Именно так оно и было. Если в этой мутной заводи есть еще зубастые щуки — брать их нужно на живца. На Катю. Он решил, что таить это от нее не следует — к чертям, пусть страх за жизнь и азарт борьбы забьют, заглушат то жуткое и мрачное, что она сегодня узнала. А она будет бороться, Граев был уверен.

— Так. Если это тебя утешит — меня убьют на час раньше. А я постараюсь, чтобы этого не случилось. Чтобы они поверили всей дезе, что я пихнул через Воронина…

— И что нам надо делать, чтобы они наверняка поверили? Мы в одной лодке, Граев, и не пытайся меня высадить. Я плавать не умею.

Ну вот, и для нее он стал просто Граев.

— Ничего особенного делать не надо. Самое главное — надежно залегендировать этот вечер… Мы с тобой тут хорошо поужинали (оба не съели ни крошки), хорошо выпили… Были вместе все время. “Жучков” тут нет, я проверял.

Он глянул на часы. Все по графику… Взгляд на дверь — защелка повернута. Ну и последний штрих…

— Сейчас к двери подойдет официантка — спросить насчет десерта. Открывать не будем. Я пока в темпе сделаю кучу бычков в пепельнице, а ты, если не трудно, изобрази минут на десять скрип диванных пружин и охи-вздохи по-сладострастнее… Наведем легкий беспорядок в одежде — и уходим.

— Ну-у-у, Граев… — сказала она серьезно. — На карте стоит собственная жизнь, как можно доверять ее такой дешевой имитации? Нет уж, создавать алиби, так непробиваемое…

Она расстегнула верхнюю пуговицу. Потом вторую. Потом третью…

Граев посмотрел ей в глаза и понял, что если сейчас уйдет и оставит ее — ему будет плохо, он станет выть и рычать, как после ухода Саши, и бессильно проклинать самого себя… А каково будет Кате, со всем грузом, что он на нее вывалил?..

…это лекарство для нее… анестетик… обезболивающая таблетка… но до чего сладкая…

Алиби они создали железобетонное.

— Когда ты вернешься из Швейцарии, место вице-директора по безопасности, я думаю, будет свободно… — сказала она спустя почти час.

— Пожалуй, я не гожусь на роль принца-консорта, — покачал головой Граев.

— Граев, Граев… Солдафону, которого ты старательно изображаешь, не к лицу знать такие слова, как “принц-консорт”… И зачем ты вечно всем врешь, что окончил милицейскую школу? Ведь ты оканчивал юрфак?

— Из конспирации… — самым таинственным тоном ответил Граев.

– “…Воистину, вам не придумать себе лучшей маски, чем ваше собственное лицо! Кто может узнать вас?” — так говорил Заратустра.

— Заратустра? Хм… Где-то я слышал эту фамилию… Проходил по какому-то делу? — задумчиво протянул Граев, и Катя не сразу поняла, что это шутка. А потом засмеялась.

Смех был горький, смех сквозь слезы, многое лежало на душе тяжким камнем, чтобы смеяться по-настоящему, — но Граеву вдруг показалось, что из всего, сделанного им за два месяца, только этот смех имеет истинную цену…

Эпилог

Две недели Граев кружил вокруг Кати и “Ориона”, как овчарка-волкодав кружит вокруг отары — напряженная, готовая к броску за мелькнувшим вдали волчьим силуэтом.

Ничего не случилось. Генералы действительно остались без армии и Воронин был их последним солдатом, или они проглотили инсценировку с его самоубийством — было уже не так важно.

В любом случае потенциальные источники разглашения гасят сколь возможно быстро — выжидать дальше не имело никакого смысла. В сентябре Граев улетел в Швейцарию.

Лечение оказалось и дольше, и дороже, чем он рассчитывал, — слишком запущенный случай. Граев застрял в Лозанне надолго, до следующего года, и не знал, что в середине весны Катя продала через агентство дом в Александровской — со времени трагедии двухлетней давности она так там ни разу и не побывала.

Купившая дачу молодая пара ничего не знала о тех событиях.

Об остатках 57-го штамма не знал вообще никто.

— Ну вот, разобрался… Только и надо было вентиль наверху отвернуть… Попробуй, агент говорил — вода тут особая…

— Вкусная…

— Артезианская скважина, самая глубокая в поселке! Муж у тебя молодец, знает, что выбрать… Может, забросим все дела, установим в подвале линию по розливу в бутылки, да и заживем на свежем воздухе вольными помещиками? Целебная вода “Редкокузьминская” — помогает от кариеса, перхоти и ранней импотенции! Еще по стаканчику?

Телефон — старый, потрепанный жизнью, с замотанной изолентой трубкой — противно задребезжал. Граев снял трубку. Легко снял правой рукой.

— Граев. После паузы:

— Когда? И наконец:

— Ошибка исключена?

Звонил старик. Спокойно, чересчур спокойно, сообщил, что все началось снова. А одному ему уже не справиться. Врачи так прямо и сказали: третий приступ станет последним. Старик говорил о собственной смерти уверенно и равнодушно — наверное, много лет назад именно таким тоном он давал задания подчиненным — задания, неизбежной платой за выполнение которых была смерть.

Проклятие! Граев с тоской посмотрел на окно своей новой крохотной квартирки — за давно не мытым стеклом догорал ласковый майский вечер. Он только что переехал, даже не успел разобрать вещи. Впрочем, вещей осталось не так уж много — дороги жизнь и лечение в Швейцарии…

Хотелось отказаться, сославшись на важные и неотложные дела, но дел никаких. Он был один. Где искать Сашу, не знал; Катя куда-то уехала, после прилета из Лозанны Граев так до нее и не дозвонился. И он пообещал коротко:

— Завтра утром буду.

Повесил трубку, нашел в куче вещей и распаковал двустволку-бюксфлинт; сел и задумался о патронах. Где-то у него валялись пара серебрянных ложек и старый нэповский полтинник…

Выходя из дома, Граев подумал, что звонок старика по большому счету — подарок судьбы. Появилось дело. Как всегда — грязное и кровавое. Так других у него и не бывало. Швейцарская тоска, усилившаяся по приезде, ушла.