Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И гулял с ней? — спросил Смирнов, когда старик примолк.
— Ну как же… Только ведь что я под гуляньем понимал? Да исцарапает всего и вырвется. И опять глазами своими на меня. «Ах ты, — думаю, — стерва, погоди! Я тебя проучу! Я те покажу, как пшеничка мелется…» И помаленьку сделался с ней тих да робок. На солдаток, понятное дело, и глядеть перестал.
Старик вспомнил про свою трубку, примял пальцем пепел и хотел раскурить ее. Спички лежали на столе, но Анисим начал искать их по карманам. Не найдя, проворчал что-то. Проворчал и увидел лежащий на клеенке спичечный коробок. Взял его в руки, но, кажется, забыл, для какой цели он ему нужен.
— Да… целую весну, половину лета я с ней так-то вот… женихался. И поверила она мне… Что же, по себе, видно, людей мерила. Да и как тут сомневаться, когда я родителей ее принародно отцом и матерью называл… Договорились, что после Петрова дня я сватов засылаю, чтоб честь честью все. А в этот самый Петров день повел ее в лесочек гулять… Ну и…
Спичечный коробок в руке Анисима хрустнул. Он разжал кулак, высыпал на стол спички, долго смотрел на них с тоской и грустью.
— В общем, чего тебе тут все рассказывать! — тихо продолжал старик. — Не царапала она в тот день меня, не вырывалась. Все точно я рассчитал. Только уговаривала до последней минуты: люди, дескать, мы, и по-человечески все должно, после свадьбы, как положено… Да чего уж тут мне ее слова… А потом-то встал и заржал, как жеребец: «После свадьбы, говоришь?! Насчет сватов поглядим еще… Поцарапай-ка теперь коготками землю…»
Анисим посидел, еще раз вздохнул и сказал с хрипотцой:
— Вот он, какой живоглот я был… А она, Марья, ничего не могла вымолвить, не могла даже встать с земли. Только глядела на меня огнем, все глядела. Да губы ее все дрожали… Потом застонала и затихла, закрыла начисто сгоревшие глаза. А из закрытых глаз слезы… Видал, как люди с закрытыми глазами плачут? Видел, однако… А если нет — не дай бог увидеть.
Старик одну за другой брал спички со стола и чиркал о сломанный коробок. Но спички ломались, ломались…
— И что она после этого… не разлюбила тебя? — осторожно спросил Смирнов.
— Кто ее знает… Встала она и ушла, пошатываясь, так ничего и не сказала. Недели четыре я не видел ее. Ходил себе по деревне в сатиновой рубахе да семечками плевался как дурак. Еще бы — доволен был! А деревенские парни подзуживают: «Врешь ведь ты, однако, что уходил Марью. Красуешься…» — «Я красуюсь?» — «А то как же… Твоего ума на солдаток только хватает». — «Вон как! Да я из Марьи теперь веревки вить буду, поняли?» — «Хвастун!» — расплылась передо мной Филькина рожа. Кругом хохот стоит… Эх, закипел я — чуть паром не изошел. Стал ждать, когда Марья на улице покажется.
Однажды гляжу — идет, худая, бледная. Прямо к Филькиному дому — на работу, значит. Я — следом. «Вот что, девка, — говорю. — Последнее условие тебе… Вот нож, рогатина и три дня сроку. Добудешь лесовика, да чтобы шкура была не желтая, не облезлая, а с шелковистым отливом, — сей же день женюсь на тебе. И мельницу отдам». Филька гогочет: «Да за мельницу она тебе сотню медведей ухайдакает! Пустяковое условие ставишь…»
У нас в ту пору медведей тут водилось — тьма. И сейчас еще попадаются. Иногда к самой деревне подходят.
Сверкнула Марья своими огромными глазищами. Рогатину отбросила, а нож взяла. И тогда сердце у меня зашлось: то ли делаю? Я ведь ни минуты не сомневался, что пойдет она на медведя, потому что, думаю, во-первых, мельница, во-вторых, куда она теперь после того лесочка? Выбора нет. А медведь ей — тьфу, девка бедовая. И все-таки — вдруг заломает ее зверь? Хотя, думаю, при чем тут я? Спрос не с меня, а со зверя…
— И что же? — спросил Петр Иванович так же осторожно, как в первый раз. — Неужели пошла?
— Пошла. Повернулась и пошла прямиком за деревню, в лес. Толпа собралась, вслед ей глазеет… Ну, думаю я, все! Загубил девку, сволота… Придавило мне сердце…
День прошел, вся ночь. И весь другой день… Пришла Марья, как темняться начало. Платьишко все изорвано. Левый бок в засохшей крови, плечо располосовано медвежьей лапой… Шкуру пудовую бросила в пыль, прямо мне под ноги. Потом и ножик мой в пыль швырнула. Хороший был ножик, с наборной костяной рукояткой. Между костяными пластинами было вставлено четыре медных. Для красоты и для весу. Я его за два пуда муки у
