Азбука - Чеслав Милош

Однако мне кажется, что наибольшее влияние Шопенгауэр оказал, провозглашая идею освобождения через искусство. Его занимала проблема художественного гения, который выступает против подчинения императиву Воли:

«Согласно нашей характеристике гения, последний является чем-то противоестественным, поскольку он состоит в том, что интеллект, прямое назначение которого служить воле, эмансипируется от этой службы и начинает действовать по собственному почину. Таким образом, гений — это интеллект, изменивший своему назначению»[487].

Именно поэтому все дети гениальны:

«Ибо интеллект и мозг — это одно и то же, как, с другой стороны, одно и то же — половая система и самое страстное из всех вожделений: оттого я и назвал последнее фокусом воли. Именно потому, что зловещая деятельность этой системы еще дремлет, когда деятельность мозга уже находится в полном расцвете, детство — пора невинности и счастья, рай бытия, потерянный Эдем, на который мы с тоскою оглядываемся в течение всей последующей жизни»[488].

Пожалуй, в мысли Шопенгауэра художника больше всего привлекает уверенность, что, вырвавшись из тюрьмы Воли, интеллект может предаться объективному созерцанию. «Дистанция — душа красоты», — говорит Симона Вейль. Это то же самое. Шопенгауэр ссылался на пример голландской живописи семнадцатого века. А «Пан Тадеуш»? Мицкевич переносился в ту сферу, где стремления, страсти и страхи уже не причиняли страданий, ибо были в прошлом, и улыбка примиряла его с Соплицово[489], которое было реальным потому, что уже не существовало.

Было бы несложно отыскать в библиотеках данные, касающиеся его биографии, но я предпочитаю немного пофантазировать. Например, для начала представим себе корчму где-нибудь в Покутье[490], а в ней бойкую корчмарку, которая работает, не покладая рук, чтобы ее муж мог корпеть над священными книгами и беседовать с Творцом Вселенной. Затем представим стайку ребятишек, один из которых, Манес, учится в местном хедере, как и подобает набожному мальчику. Однако на этом его образование не закончится: он будет учиться в гимназии, потом отправится в Вену изучать психологию и вскоре откажется от веры предков. Что заменит ее, что даст ему то воодушевление, с каким его отец и дед обращались к Всевышнему, моля Его о приходе Мессии? Разумеется, марксизм. Манес, или Мунек, как называли его близкие друзья, в веймарской Германии делал научную карьеру в Берлинском университете и был деятелем коммунистической партии. После прихода к власти Гитлера Мунек пополнил ряды многочисленных немецких эмигрантов в Париже, а Мюнценберг принял его на работу в свой международный центр пропаганды. Мунек был человеком немецкой культуры, и ему было нелегко свыкнуться с французским. В сущности, он всю свою жизнь писал по-немецки. Его приключения немного напоминают судьбу Кестлера, от которого его, однако, отличает происхождение: Кестлер происходил из будапештской интеллигентской семьи и, кажется, не получал никакого религиозного образования, а из двух светских религий выбрал сначала сионизм и уже потом обратился в коммунизм. Мунек долгое время изучал книги Маркса и Энгельса, то есть был фанатичным марксистом, но при этом в гораздо большей степени евреем, чем Кестлер, — причем евреем отсюда, с территории Катастрофы. Именно это было в нем наиболее человеческой и трагической чертой.

Я не в состоянии восстановить этапы, которые он прошел, прежде чем стал убежденным антикоммунистом. Во всяком случае, когда я познакомился с Мунеком в Париже, он был одним из немногих писателей в Западной Европе, у которых хватало смелости объявлять во всеуслышание, что́ он думает о Советском Союзе. Он с симпатией относился к Ежи Гедройцу и Юзефу Чапскому, прекрасно понимая, чего хочет «Культура». Он был несравненно более своим человеком, чем тот же Кестлер, ибо видел нашу часть Европы в подробностях мест, пейзажей и социологических хитросплетений, а не абстрактно. Однако, пожалуй, его познания превосходили его талант — как писатель он не поднялся выше среднего класса. Сейчас мне кажется, что можно обнаружить много сходства между ним и Юлианом Стрыйковским. В свое время, будучи одним из директоров издательства «Кальман-Леви», Мунек отдал мне на рецензию польский экземпляр романа «Голоса в темноте». Я поддержал идею издать его по-французски, и книга вышла в свет. Она рассказывает о мире галицийских местечек, которого больше нет и с которым связано все прошлое Манеса. Рецензировал я и другие книги (уже не помню какие), хотя фирма платила за это очень скромно.

Вопреки своей внешней чопорности Мунек был теплым, дружелюбным и охотно приходил на помощь друзьям.

Таких людей, как он, нужно вспоминать, поскольку они противостояли сознательно действовавшим политическим силам. Еще до начала Второй мировой войны была организована травля румынского писателя Панаита Истрати за то, что он плохо написал о своем пребывании в Советском Союзе. Затем травили Андре Жида — за то, что он написал скептически. Виктор Серж, уехавший в Мексику, был малоизвестен, как и Густав Реглер. После войны лишь «Слепящая тьма» Кестлера получила широкую известность. Джордж Оруэлл столкнулся с отказом издательств и с большим трудом опубликовал «Скотный двор» и «1984». Впрочем, острие последнего романа, ставшего знаменитым после смерти автора, вплоть до восьмидесятых годов пытались притупить, вопреки очевидности утверждая, что он не был сатирой на сталинское государство. Свидетельства о лагерях заглушались — в этом смог убедиться автор «Иного мира» Густав Герлинг-Грудзинский. Книгу Юзефа Чапского «На бесчеловечной земле» знали немногие. Трогательной чертой, объединяющей этих авторов, было желание сказать или выкрикнуть правду вопреки нежеланию западного общественного мнения услышать ее. Часто их деятельность была следствием морального долга перед товарищами, которые остались в лагерях и не могли говорить.

Это огромная тема для историков, когда они начнут исследовать двадцатый век. Тогда даже забытые ныне имена приобретут большой вес. Стоит напомнить, что уже в самом желании оставить свидетельство заключался элемент жертвенности. Серьезный писатель устремлен в будущее и слишком привередлив, чтобы копаться в актуальных проблемах. Однако так уж получилось, что из-за гнева на унижения и издевательства над людьми некоторые поступились этим принципом, то есть смирились с поражением — но, как оказалось, коснулись проблем, имеющих не только сиюминутное значение.