Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анри де Коринт, родившийся в 1889 году, был примерно одного возраста с Фредериком Шамиссо де Бонкуром, которого он считал своим боевым товарищем, потому что оба они воевали на одном участке фронта и оба служили в кавалерии. Однако Бонкур был пруссаком и, таким образом, сражался на стороне противника, будучи тоже молодым офицером. Но своеобразное чувство братства по оружию как у кавалеристов, так и у авиаторов, похоже, иногда было способно преодолевать жалкие, мелочные, низменные национальные предрассудки. И я чувствую себя обязанным рассказать здесь, как и при каких обстоятельствах познакомились эти двое и тотчас же прониклись друг к другу взаимной симпатией, переросшей в длительную дружбу.
Утром 20 ноября 1914 года, как мы помним, лихой капитан де Коринт пересекает лес в окрестностях деревни Волчий Вой, восседая на белом коне, чьи копыта практически беззвучно ступают по скрытой под слоем опавших листьев земле, в надежде догнать капрала Симона, внезапно отправленного из расположения части в качестве конвоира при очень юной и слишком хорошенькой арестантке по имени Кармина, которую местные крестьяне обвиняют в шпионаже, а раньше подозревали в том, что она ведьма. Граф де Коринт, опасаясь того, что заблудился в лабиринте просек и вроде бы никуда не ведущих дорог (Holzwege — ложный путь, как говорят по-немецки лесорубы в Лотарингии), оставил своего ординарца на одном из перекрестков в довольно двусмысленном положении: то ли в качестве часового, то ли в качестве своеобразного «памятного знака», а сам в одиночку поехал, как он считал, на юго-восток. Он только что повстречал на дороге шедшую ему навстречу лошадь, что сама по себе, без возницы, с трудом тащила пустую телегу с намалеванным на переднем борту белым мальтийским крестом, хотя и полустертым, но все равно легко узнаваемым, крестом, который, как сказали де Коринту при отбытии из части, служил главным отличительным знаком телеги, за которой он гнался с самого рассвета.
Как ни удивительна эта неожиданная встреча, она, однако, все же вроде бы свидетельствует о том, что в конце-то концов всадник находится на верном пути. Но офицер не желает возвращаться назад, чтобы предупредить оставшегося на перекрестке солдата, от которого его уже отделяют несколько километров, ибо он опасается потерять при этом драгоценное время: он предчувствует, что разыгралась какая-то неожиданная, никем не предвиденная драма, или что с капралом Жан-Кёром Симоном, прозванным его товарищами по казарме Симоном-Сердечком в насмешку над его чувствительностью «мечтателя» или «поэта», приключилось что-то очень неприятное, свидетельством чему может служить эта лошадь, возвращающаяся сама по себе в стойло и влекущая телегу, в которой, однако, уже нет пленницы, да и конвоира тоже поблизости нигде не видно. Итак, де Коринт продолжает двигаться вперед в избранном направлении, пустив коня рысью и опасаясь на каждом крутом повороте дороги либо напороться на засаду, либо попасть в неведомую ловушку, либо оказаться свидетелем какой-то жуткой сцены или пренеприятного зрелища.
И действительно, вскоре глазам капитана открылась совершенно необъяснимая и непонятная картина. Он остановил своего скакуна столь грубо и резко, что тот встал на дыбы, молотя по воздуху передними копытами. Перед де Коринтом простиралась лесная поляна, возможно, образовавшаяся когда-то в этой чаще в результате случайного лесного пожара, причиной которого в свой черед была неосторожность в обращении с огнем, проявленная угольщиками, пережигавшими древесину деревьев различных пород на уголь. Плотный ковер из вереска и короткой жесткой порыжелой травы покрывает всю поляну, зажатую между окружающими ее скалами, где в расселинах там и сям торчат засохшие деревья — скорее всего дубы, — не сгоревшие во время пожара, но погибшие, и их оголенные от коры стволы, как и толстые узловатые ветви, которые попеременно то нещадно жгли солнечные лучи, то поливали дожди, то трепали ветры, в конце концов приобрели одинаковый жемчужно-серый оттенок и стали на вид удивительно гладкими, словно отполированными.
В самом центре поляны, где образовалось как бы небольшое углубление, на переднем плане, прямо на земле лежит французский солдат в мундире драгуна. На правом виске у него зияет свежая, алеющая кровью рана. Его сведенные судорогой пальцы продолжают сжимать рукоятку пистолета, чье дуло тускло поблескивает рядом с ним, между двумя кустиками отцветшего клевера. Над его неподвижной, не вздымающейся от дыхания грудью склонила голову лошадь, видимо, абсолютно невредимая и, без сомнения, его собственная, она почти касается мордой синего френча солдата, выпуская из ноздрей струйки теплого пара, словно желает тем самым вернуть хозяина к жизни. Немного дальше, справа от француза, застыл в седле прусский улан с нашивками лейтенанта, восседающий на огромном вороном жеребце и с горечью или с грустью, и жалостью, и печалью… взирающий на распростертого на земле всадника.
Но в облике, и особенно в лице этого вражеского офицера есть тоже немало странного, что может повергнуть в изумление. Он снял свой шлем с ярко-красным султаном и держит его в согнутой левой руке, прижимая к груди, а точнее — к сердцу, как обычно держит шляпу в церкви человек, пришедший поклониться гробу самого дорогого и близкого родственника. И светлые волосы, высвобожденные из-под шлема, кажутся абсолютно несовместимыми со строгими армейскими правилами и требованиями ко внешнему виду в те не отличавшиеся особой терпимостью годы, особенно в элитных частях имперской армии: длинные и вьющиеся, они создают некое подобие светлого ореола, подобно ангельскому нимбу, вокруг лица, отмеченного какой-то особой правильностью и тонкостью черт, какой-то почти женской красотой (именно благодаря тонкости черт), однако же странным образом сочетающейся с несомненной чувственностью, которую придают этому лицу слишком яркие, алые губы, пухлые и четко, даже излишне четко очерченные, как было в моде на портретах XVIII века. Однако весь внешний вид этого немецкого офицера, в совокупности, прежде всего почему-то наводит меня на мысль об одном из чистых и целомудренных рыцарей Грааля из фильма 30-х годов.
Наконец незнакомец медленно отводит взгляд своих светлых прозрачных глаз от распростертого на земле тела и переводит его в ту сторону, где только что появился французский капитан, причем делает он это так медленно, словно с большим сожалением прерывает свои размышления. Затем широким, точным, хорошо отработанным жестом, настолько четким, что он кажется вычерченным по линейке и до совершенства законченным, словно снятым замедленной съемкой, он вытаскивает из ножен саблю, чтобы тотчас же поставить блещущий холодным блеском обнаженного металла клинок вертикально у лица со вздернутым вверх подбородком, обратив
