Фартовые - Эльмира Нетесова

— Ну и хрен с ней. Нашел о чем печалиться. Как этот общак сколотили, так и ушел, — отмахнулся Берендей.

Дядя стал смелее. Взялся помогать Берендею охотнее. С общаком пронесло. А вот с «малинами» как будет?

И, отойдя на всякий случай подальше, чтоб не получить по темени увесистым поленом, начал робко:

— Мне в последнее время совсем не фартило.

— Ты шевелись, трепу дело не помеха, — подгонял Берендей.

Раздухарившись, Дядя забыл об осторожности и, подойдя вплотную, ляпнул:

— Кентов я всех просрал. Ни одной «малины» у меня не осталось.

— Как? А где ж они? — побледнел Берендей.

Дядя отскочил в сторону:

— Кого менты замели. Иных и пришить пришлось, — вякнул Дядя, скривившись заранее.

— Пришил? Кого? — выдохнул Берендей.

— Дрозда. Долю клянчил. Свой навар. Подженился, лярва. В откол хотел.

— Отпустил бы старого. Зачем мокрил? — нахмурился Берендей. И спросил суровея — Еще кого?

— Цаплю. За то же…

— Падла ты, Дядя. Не законник. У тебя не кентель, гнилая хварья на плечах. Цапля толковым кентом был. Ему бы жить да жить. Лучше б он тебя прикнокал паскуду. Дешевле было бы.

— Зато я и Медведя грохнул. Он, паскуда, духарился, что тебя в бараке приморил не раз. А я его…

— Зачем ты возник ко мне? Медведь не фартовый. Он работягой был. У него, может, семья. Кто ее кормить будет?

— Он уже подженился. И кентов наших Яровому заложил. Меня хотел ментам сдать. Успел я. Опередил его, — торопился Дядя.

Берендей нагнулся к поленнице и вдруг — словно вспомнил:

— Клевых отпустил? Дал им на старость башлей?

— Оглобля сама откололась. Колеса выиграла. Ей грев не нужен. В новой хазе теперь. С нами не кентуется. Остальные — кто как может дышат.

Берендей закончил выкладывать поленницу. Прикрыл ее рубероидом.

— Пошли. Лодку мне просмолить надо, — прихватил ведро со смолой Берендей и опустился вниз, не оглядываясь на Дядю.

Набрав плывуна на берегу, Берендей разжег костер, поставил в огонь смолу, чтоб грелась. Подтянул лодку вместе с Дядей, перевернув ее, сели на опрокинутое днище.

— Я, когда Федя умер, один остался. Промысловики в Но- со-Тамбовку уехали после сезона. А я захворал. Да здорово меня прихватило. Два дня чуркой лежал. Да и кто я людям, чтоб обо мне заботились? Сколько горя им причинил! Лежу я тогда, что дерьмо средь полыньи. От фартовых отшился, к людям не пристал. Ну, думаю, сдохну, как собака. А тут Никифор вместе с женой навестить приехал. Харчей привез полную лодку. Ну и выходили меня. Как над своим бились целую неделю. Они, а не вы к жизни вернули, когда я сам уже на ней крест поставил.

— Нам, кент, тоже хреново приходилось, — оправдывался Дядя.

— Ты знаешь, помню один день. Наверное, кризис наступил. Между бредом и явью побывал. И виделось мне, вроде Кабан меня замокрить вздумал, а Яровой на него белую простынь накинул. И стал он совсем маленьким до смешного, как детская игрушка.

— Нет Кабана, — прервал Дядя, подняв глаза к небу.

— Я так и понял, — вздохнул Берендей и продолжил — Мне и теперь еще иногда «малины» снятся. Бухие законники, кир до упаду. Видно, до смерти в памяти своей носить вас буду, как беду, как потерянные годы. За них я теперь вознагражден. Сыном! Разве может с этим мальчуганом что-то сравниться? Никакой общак его не перевесит…

Дядя сидел, задумавшись. Наблюдал, как тщательно шпаклюет лодку Берендей.

Новая посудина рассохлась, дала течи по бортам. Берендей замазывал каждую старательно.

Ему было для кого беречь свою жизнь, для кого стараться. Его лодка уже выдержала штормы и не потонула. Нашла и в море свой курс. Теперь уж удержится. А вот Дядя…

Его крутило в мутной воде не раз. Тонул, погибал и все же выживал. А зачем? У его судьбы потерян якорь. Его уже не найти, не подвесить. Цепь поржавела. Не удержит…

Была Анна. Все бы наладилось. Но случись ожить ей теперь, ничего уже не изменила бы.

Дядя смотрел на море серое, похожее на долю фартовую, на жизнь — без радости, на сердце — без тепла.

— Ты часто в море выходишь? — спросил Берендея.

— Я — рыбак. На ставном неводе все лето работаю.

— Значит, определился здесь насовсем?

— А как ты думал? Стал бы я иначе этот дом строить, семью заводить, — рассмеялся Берендей.

— Да, все о своей доле заботятся. И только я не задумывался, — вздохнул Дядя.

— А вообще, как ты думаешь жить дальше? Куда подашься, что делать станешь? — поинтересовался Берендей.

— В Южный мне нельзя. Яровой на хвосте повис. Пасет на каждом бздёхе. Ему в лапы, значит, «вышка» обеспечена. Если и не накроет, все равно, без кентов и башлей дышать нечем. Одному фартовать трудно. Удачу потерял. А начинать заново — опоздал.

— Так куда подашься? — уточнил вопрос Берендей.

— В Оху. Сколочу из кентов «малину» и начну фартовать. А там свои из ходок придут. Без дела не останусь. Я ведь фартовый. С рождения. Иным мне не стать.

— Тогда вот что! Я-то с тобой тут балаганил, как своему — мозги вправлял. Жаль было по-человечески. За кентов не попрекнул. Хоть всякий из них и нынче памятен. Ты их мокрил за то, что они жить хотели. Жить, а не фартовать. Ты им даже этого не спустил. А ведь они моими, а не твоими кентами были. Не тебе их гасить. Не тебе они жизнями обязаны. Одному Богу! Ты и его решил заменить? А кто ты такой? Ведь я тебя за каждого из них пришить могу. Я отпускал в откол! А ты их убрал. Так и сам убирайся прочь! И счастье твое, если не сведет нас судьба на одной дороге. За всякую искалеченную жизнь спрошу! За каждого кента своей головой ответишь! Но так, что жизни собственной не обрадуешься!

— Так ты вернешься? — зажегся огонек надежды в глазах Дяди.

— Нет, Дядя! К фартовым не вернусь. Но если услышу, если дойдет до меня, что ты звереешь, что из медвежатника заделался душегубом и снова паханишь, головы тебе не сносить! Я из-под земли достану, ты меня знаешь! И тогда спрошу разом— за все! Усек? — побагровел Берендей, вскочив с лодки. И Дядя в мгновение ока узнал в нем прежнего пахана, который лишь па миг задремал здесь в Заброшенная.

— Вали отсюда, падла! Слышь, чтоб духу твоего тут не было! Никогда не возникай больше мне на глаза, если окочуриться не хочешь! Я тебе один за всех кентов устрою разборку! Шмаляй сам, чтоб я тебе не помогал! — подступал Берендей, бледнея лицом.

— Рюкзак мой у тебя, — напомнил Дядя глухо.

— Лена! Аленка! Кинь сюда рюкзак гостя!

Дядя подхватил рюкзак. Закинул за плечо и не прощаясь, не оглядываясь, покинул Заброшенки, затаив горькую обиду на Берендея.

Никто не видел — только море, серое, сварливое, седое — как Дядя уходил из Заброшенок.

«Как к кенту шел. Как к последней надежде. Ведь из одной

миски, бывало, баланду хавали. А нынче, гад, хвост поднял на своего. Честнягой заделался. Хотя… А может, так-то оно и верней? Не откинет копыта где-нибудь на шконке в промозглой зоне. Не станет лебезить перед «президентом», отдавать ему положняк. Шаньки? А сколько их надо? Ведь у всякого человека, фрайер он или фартовый, брюхо одно. И задница — тоже. Парой рук можно прокормиться и одеться. Так и моя Анна считала… Она не пахан, а как удерживала от фарта! И боялась за меня. Может, и завязал бы, да жизнь дала трещину. Вот только с чего, хуже ментов, села на хвост непруха? Как проклятье, от какого не отвяжешься, не слиняешь. Даже Кубышка и тот со своей кодлой от меня отмазался. А ведь я для них все устроил. И все ж не потрафил. А может, и впрямь?… Послать их всех подальше, забуриться лесником в тайгу, в самую глушь. И жить одиночкой, сам себе пахан и кент. Да только кто возьмет? А Яровой? Этот из-под земли сыщет. Но ведь теперь-то я оторвался от него. Здесь не найдет. Может, не стоит возвращаться в Южный? Кому я там нужен? А и мне все без надобности», — думал Дядя.

Глубокие следы на мокром песке идут вспотычку, неровная их цепь тянется за спиной кривыми узлами, как и жизнь фартового.

Говорят, по таким следам определяют, как жил и чем занимался человек. По ним и характер, и натура — как на ладони.

Следы Дяди вгрызаются носками в песок. Настырен, упрям, это верно. От своего не отступал.

Стопа, проваливаясь в песок, оставляла глубокий след от каблуков. Стар человек. И это не ошибка. За каждым следом хвост по песку. Устал человек. А потому не торопился. Но срез песка каблуком был так глубок, особо за левой ногой, что и неопытный глаз определил бы, что у человека больное сердце.

Дядя никогда не оглядывался назад на пройденное и пережитое. Считал это уделом глупцов и бездельников. Но вот теперь, может, и следовало бы… Тогда бы он увидел, что потерял тень. Не цеплялась она больше за его ноги, не бежала следом по песку. Хотя солнце светило в лицо довольно щедро.

Фартовые, где б они ни были, известны своей сентиментальностью и суеверием.

Попадись законнику на пути похоронная процессия — никогда не перейдет ей дорогу и любое дело отложит на другой день. Бабу в черном платке увидит — неделю из хазы не вылезет. А мертвую птицу на пути — и вовсе беда, знай, милиция на хвосте, линять надо. А коль не стало тени за плечами — смерть рядом стоит.