Дочь палача и ведьмак - Оливер Пётч

— Это… действительно очень великодушно с вашей стороны, — начал нерешительно лекарь. — Но… боюсь, Мюнхену придется обойтись без меня.

Он вдруг расправил плечи и сморщил нос в точности как граф, когда вошел в лазарет.

Жаль, что так вышло, но в вашем городе слишком уж духами несет. Всего вам доброго.

Симон сдержанно поклонился и направился к выходу. Краем глаза лекарь заметил, как Вартенберг раскрыл рот и стоял, глотая воздух, посреди лазарета. Он не произнес ни единого слова.

— Увидимся в Шонгау! — крикнул Шреефогль вслед Симону. — И передайте от меня привет Магдалене. Господь свидетель, она самая красивая и своевольная женщина во всем Пфаффенвинкеле!

Фронвизер улыбнулся и вдохнул полной грудью. В воздухе еще с прошлой ночи стоял запах гари. К нему примешивался тонкий аромат вареной капусты, пота, пивного сусла и фимиама. Так пахли люди, и Симон любил этот запах.

Дверь в камеру приоткрылась, и Непомук вздрогнул. Его ослепило светом, так что пришлось зажмуриться. Сегодня утром его подняли из ямы и пересадили в эту, более просторную камеру. Здесь также не было окон, и солома пахла так, словно ее не меняли годами. Зато места оказалось достаточно, чтобы вытянуться, ему дали свежей воды и корку хлеба, и здесь было гораздо меньше крыс. После ада минувших дней Непомук словно в раю оказался.

Вообще-то сегодня с утра пытку собирались продолжить, и монах всю ночь провел в молитвах, готовясь в последний путь. Непомук понимал, что не выдержит еще одного дня мучений. У него было сломано шесть пальцев, с остальных мастер Ганс сорвал ногти. Правое плечо было вывернуто, и пульсирующая боль отдавалась в черепе. На руках и ногах не осталось живого места от ожогов.

Непомук был уверен: сегодня пытки закончатся. Либо он умрет во время допроса, либо, утратив рассудок, с криком сознается во всем, что от него потребуют. Последующую казнь на костре он сочтет лишь за долгожданное избавление.

Дверь распахнулась полностью, и Непомук увидел на пороге мастера Ганса.

— Пришел все-таки за мной? — прохрипел он седовласому человеку с красными глазами, который снова и снова возвращался к нему в кошмарах. — Я уж думал, вы там про меня забыли…

Мастер Ганс покачал головой и поджал губы; крысиные глаза его, казалось, горели в темноте.

— Пытки велели прекратить, — проворчал он. — Черт его знает, кто там распорядился! Похоже, у тебя появились могущественные заступники, монах.

— Велели… прекратить?

Непомук попытался подняться, но был слишком слаб. Он со стоном повалился обратно на пол и уставился на собеседника, точно запоротый бык.

— Но… но почему?

— Не меня спрашивай. Пути господ наши неисповедимы.

Мастер Ганс поковырял в зубах и выплюнул кусочек мяса в вонючую солому. А после принялся браниться во весь голос:

— Вся работа насмарку! Притом что я тебя почти расколол. Но мне за тебя каждый геллер заплатят, каждый геллер… — Он ухмыльнулся. — Хотя о чем я! Сегодня утром мне привезли двух новеньких висельников. А к тебе гости.

Он отступил в сторону, и рядом с ним показался человек, который, как решил Непомук, тоже явился к нему из сна. Ростом он был выше шести футов, с черными спутанными волосами, в грязном плаще и с длинным носом. И он курил.

— Дьявол меня забери, — проворчал Куизль и, затянувшись, оглядел израненного друга. — Мастер Ганс и вправду постарался на славу. Недели понадобятся, чтобы полностью на ноги тебя поставить.

— Что скажешь? — Мастер Ганс рядом с ним улыбнулся. — Шедевр. Жаль только, друг твой слишком упрям. Не мучился бы так, признайся он сразу. Если хочешь, могу подлечить его… Правда, малость заплатить придется.

Куизль отмахнулся:

— Будет тебе, Ганс. По части пыток ты, может, и лучший, но вот лечить я лучше сам буду. Для этого требуется кое-что такое, чем Господь тебя, к сожалению, обделил.

— И что же?

— Сердце. — Куизль сунул растерянному палачу несколько монет. — Вот, чтобы ты оставил нас ненадолго. Давай, исчезни уже с глаз долой.

Мастер Ганс пожал плечами и вышел за дверь. Там он подбросил монеты, ловко их поймал и крикнул через дверь:

— Слишком ты мягок для этой работы, Куизль! Слишком чувствительные обычно плохо спят… Ну что, Куизль? Плохо ты спишь?

Якоб не удостоил его ответом, а шагнул к другу, сидевшему на жестком полу. Затем поднял его, точно ребенка, и обнял.

— Все позади, Непомук, — прошептал он. — Все позади.

— По… позади? — Тучный монах изумленно взглянул на друга. Под глазами еще не рассосались синяки после андексских охотников, к разбитым губам липли мухи. — То есть… я свободен?

— Сам я тебя забрать не могу, — спокойно ответил палач. — Это не в моей власти. Но настоятель божился, что в ближайшее время вытащит тебя отсюда. — Он ухмыльнулся. — У его высокопреподобия передо мною должок. Без меня не быть ему теперь настоятелем, кое-кто другой занял бы его место.

Откуда-то донесся протяжный, пронзительный вопль, и Непомук вздрогнул.

— Господи, кто это? — прошептал он.

— Боюсь, это и есть тот самый кое-кто. Брат Иеремия с братом Бенедиктом хоть и признались во всем, мастер Ганс надеется еще что-нибудь у них вызнать. Ему все-таки за признания платят.

У Непомука отвисла челюсть. Он ущипнул себя, чтобы убедиться, что это действительно не сон.

— То есть… там приор и… — пробормотал он.

Куизль усадил его обратно на пол.

— Это долгая история. Я тебе все расскажу, но для начала устроимся поудобнее в этом свинарнике.

Палач подмигнул и вынул из-под плаща вторую трубку и мех с вином.

— Я думал, мы поболтаем тут немного о былых временах, — предложил он с улыбкой. — Я все-таки обещал тебе это, когда мы виделись в последний раз в Андексе. Помнишь? — Куизль протянул Непомуку трубку и поднял полный бурдюк. — За дружбу, — проговорил он и выпил.

— За… дружбу.

Непомук устало улыбнулся. По распухшему лицу его побежали вдруг слезы, и вовсе не табачный дым был тому причиной.

Эпилог

Вторник 22 июня 1666 года от Рождества Христова, где-то близ Шонгау

Во вторник, около восьми часов утра, Якоб Куизль преклонил колени перед небольшим, малоприметным поминальником неподалеку от родного города. Крест порос плющом и стоял в стороне от дороги, так что палач не боялся, что его кто-нибудь заметит. Палач давно уже не молился, и слова давались ему с трудом.

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…

Куизль думал о сумасшедшей из долины, которая призывала его к покаянию. Столько всего случилось за последние годы, столько вины пришлось ему на себя взвалить, что простой молитвы тут явно недостаточно.

Но так он хотя бы начал.

— Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.

Палач перекрестился, тяжело поднялся и снова зашагал по дороге, ведущей от Пайтинга в Шонгау.

Весь вчерашний день он провел с Непомуком в Вайльхайме: они пили вино, курили и в основном вспоминали военные времена. Куизль очистил раны Непомука, обработал мазью и наложил повязки. Он по собственному опыту знал, что раны заживут через несколько недель, но вот душевные раны останутся. Пытки всю жизнь будут преследовать Непомука во сне.

В конце концов палач пообещал другу навестить его в ближайшее время и неспешно двинулся в тени Хоэнпайсенберга в сторону Шонгау. Симон с Магдаленой и с детьми отправились восвояси прямиком из Андекса и, по расчетам Куизля, уже добрались до дома.

И вот, когда впереди показался залитый лучами утреннего солнца городской силуэт, палач испытал странное чувство родства. Шонгау, расположенный по ту сторону реки, никогда не сможет его принять. Горожане избегали его взгляда; если кто-то у него лечился, то старался делать это тайно. А купив магический талисман, любовное зелье или кусок висельной веревки, крестился и отправлялся в церковь на исповедь. И все же этот грязный, ненавистный городишко был его родиной. Другой у него не было.

Куизль задумчиво перешел мост и двинулся по узкой тенистой тропе вдоль городской стены. Молитва в лесу наполнила его незнакомым, но приятным чувством защищенности. Однако потом он вспомнил о младших своих детях, близнецах Георге и Барбаре. Удалось ли им поставить на место этих паршивых Бертхольдов? Вычистили они грязь из города, как того требовали обязанности палача?

Но в первую очередь палач думал о больной жене, Анне-Марии. Интересно, выздоровела ли она? Когда он уезжал, кашель ее начал понемногу проходить. В последние дни Куизль часто о ней вспоминал. Всякий раз, когда его охватывали гнев или нетерпение, он спрашивал себя, как поступила бы на его месте Анна-Мария. По вспыльчивости жена ничем не уступала мужу, но в ответственные минуты сохраняла здравый рассудок. И перед казнями, когда палача часто одолевала бессонница, она поддерживала его и не давала спиться.