Шекспир. Биография - Питер Акройд

Конечно, будет неправильно утверждать, что множество внешних параллелей означает, что параллелей нет вообще. Вполне вероятно, что чувства Шекспира повлияли на его стихи так же, как и на пьесы. Можно отметить, для примера, присущий ему дух соперничества. Создается впечатление, будто он окрылял его. Скорее, он выдумывал или составлял себе образ соперника-поэта, чтобы подстегнуть собственное воображение. Представление о «высшем и лучшем» ставило перед ним некий барьер, который нужно было преодолеть.

Интересно, что на протяжении всего творческого пути Шекспир ни разу не похвалил коллегу-драматурга. Он был в высшей степени честолюбив, энергичен и изобретателен. Кто еще мог в столь раннем возрасте задумать ряд исторических пьес? В своих ранних произведениях он успешно пародировал модных авторов, таких, как Марло и Лили, что, конечно, можно счесть выпадом против них. Ему очень хорошо удавались действовавшие открыто или исподтишка агрессивные персонажи, такие, как Ричард III и Яго. Любопытно, что многие из диалогов в его пьесах приобретают форму состязания в остроумии. В его сонетах присутствует немало язвительности, досады и гнева. В непрекращающемся совершенствовании мастерства Шекспира подстегивали его предшественники и книги, служившие источником для его фантазии. Надо добавить, что Шекспир стал самым выдающимся драматургом Лондона не по прихоти случая; он активно желал этого.

Возможно, по той же причине звучит и другая настойчивая нота в сонетах, где повествователь совершенно одинок. Существенно, что «предмет любви», если таковой был, ни разу не назван по имени — особенно если принять во внимание уверения Шекспира, что он обеспечил ему бессмертие. Шекспир хочет, чтобы в людской памяти осталась скорее сама его любовь, нежели тот, на кого она направлена. В сонетах Шекспир размышляет главным образом о сущности своей натуры. Предмет его внимания — он сам, и в этом коварном и тонком солипсизме его любовь к другим доставалась им в той мере, в какой он был сам любим.

Можно вспомнить замечание Обри о том, что в Шор диче он отказался присоединяться к «дебошам» своих товарищей. Большую часть своей творческой жизни Шекспир провел на съемных квартирах, вдали от семьи.

Никаких его писем не сохранилось. Возможно, их было очень мало. О нем встречается немного упоминаний, а сам он был особенно скрытен в том, что касалось его самого. Шло ли это от застенчивости, или от сдержанности, или от высокомерия? Все эти определения могли относиться к нему в равной степени. Судя по рассказам, он был также влюбчивым, остроумным и раскованным. Одно не противоречит другому. Надо помнить, что он играл в жизни свою собственную роль с величайшим успехом; он с радостью наделял жизнелюбием своих героев, которые, подобно Фальстафу, творили самих себя для всякой мыслимой ситуации.

Еще одна примета его присутствия — то, что сонеты, со всеми их темами и интонациями, — насквозь «шекспировские». Возможно, это звучит банально, но подобное явление заслуживает, чтобы над ним поразмыслить. Ни у кого из писателей не находим такой отчетливо выраженной индивидуальности, проходящей через все произведения — комедию и трагедию, стихи и прозу, романтические либо исторические тексты. Он подражает сам себе; он пародирует себя. Его бурные речи в сонетах о любви и страсти перекликаются с речами Ричарда III, замурованного в темнице; где бы Шекспир ни решил предаваться раздумьям, он возвращается к манере речи этого короля-лицедея. В сонетах так много отзвуков «Двенадцатой ночи», что угловатую фигуру мужчины/жен- щины Виолы можно рассматривать почти как аналог возлюбленного/возлюбленной из сонетного цикла.

В 101-м сонете есть слова, которые проходят через шекспировские пьесы: «Я есть тот, кто я есть» («I am that I am»).

Это, конечно, повторение слов Господа, обращенных к Моисею на горе Синай. Но выражение можно также сравнить со словами Яго: «Я не тот, кто я есть» («I am not what I am»). Шекспир одновременно все — и ничто. В нем многие — и никого. Это почти определение самого принципа творчества, который, в сущности, подразумевает отсутствие ценностей и идеалов. Вирджиния Вулф охарактеризовала Шекспира как «безмятежно отсутствующе-присутствующего» («serenely absent-present»), и в этом странном равновесии, похоже, заключается неуловимый и вездесущий гений его творчества. Его нет — и тем определяется его присутствие. Отречение от собственного «я» так глубоко, что становится своей противоположностью. Оно могло возникнуть инстинктивно или по причине жизненной необходимости, но в какой-то момент превратилось в рассчитанный прием.

Таким образом, мы имеем дело с секретом его авторской неразличимости, ухода в тень. Мы не погрешим против истины, если скажем, что он приспосабливается к каждой ситуации и к каждому человеку, попадающемуся на пути. У него нет «морали» в общепринятом смысле, так как мораль предполагает приязнь или антипатию к каким-либо явлениям. В нем нет ничего от личного тщеславия или экстравагантности.

Вдобавок в сонетах Шекспира встречается элемент самоуничижения и даже отвращения к себе. В некотором смысле это ключ к пониманию всего цикла. Чувствуя вину, он тянется к тому, кто причинит ему боль. И тогда, испытав удар (пускай это всего лишь равнодушие), он ищет утешения в мысли. Большую часть своей жизни он был скорее актером Шекспиром, чем господином Шекспиром, и налет игры на публику никогда полностью не покидал его. В 110-м сонете автор сожалеет, что «делал из себя шута в глазах людей», а в следующем сетует, что «площадным запятнан ремеслом»[274]. Поэтому многие критики отмечали в Шекспире отвращение к сцене и к сочинению пьес, так же как и к игре в них. Театр в его творчестве — один из устойчивых образов суетного тщеславия и претенциозности. Когда он сравнивает кого-то из своих героев с актерами, сравнение, как правило, носит негативный оттенок. Особенно это характерно для его поздних пьес. Трудно определить, насколько тут проявляется дух эпохи и насколько — личное отношение Шекспира. Возможно, это была всего лишь обыкновенная придирчивость, которую не надо принимать слишком всерьез. Если видеть здесь искренность, то она может указывать на раздвоение собственного «я». Если Шекспир что-то презирал, он в то же самое время ощущал и себя объектом этого презрения.

В стихах к «смуглой возлюбленной» присутствует оттенок сексуального отвращения и ревности, тот же, что и в пьесах. В «Венецианском купце», «Двенадцатой ночи», «Отелло», да и везде, содержится намек на гомосексуальную страсть, страсть, вполне сходную с той, что обнаруживает автор сонетов к любимому юноше. В связи со «смуглой леди» встречаются скрытые намеки на венерическую болезнь. Шекспировские сонеты пронизаны сексуальным темпераментом и сексуальными реминисценциями. Сам по себе язык стихотворений энергичен, быстр, целенаправлен и аморален. Из одних только пьес уже видно, что автора занимает сексуальность в любых ее проявлениях. В употреблении обсценной лексики Шекспир превосходит Чосера и романистов восемнадцатого века. Из всех елизаветинских драматургов он самый непристойный, а в этом ему было с кем соревноваться. В его пьесах насчитывается более трехсот сексуальных аллюзий, а также повторяющихся жаргонных выражений. В том числе шестьдесят шесть наименований вагины, среди них «ruff», «scut», «crack» «lock», «salmon's tail» и «clack dish», и множество обозначений пениса, равно как постоянных отсылок к мужеложеству, содомии и минету.