Великие интервью журнала Rolling Stone за 40 лет - Ян Веннер

При этом вы узнаете, слышит ли их ваш читатель так, как вы задумали.

– Мне нравится слышать, что они понимают. Парень, только понимая, можно читать в том же ритме. Без музыки все превратилось бы в кашу.

Вам в детстве читали вслух?

– Да, мама. У нас в семье все любили истории – басни, сказки на ночь. В доме было полно книг.

По всем стенам в доме стояли стеллажи. Как здесь. (Показывает на стеллажи.) Библиотека для меня служила убежищем, как сегодня, возможно, притон для какого-нибудь бандита. Знаете, читательский билет был пропуском в путешествие. Я читал все самые захватывающие книги. Мама была библиотекарем в Публичной библиотеке Луисвилла[260].

Мама Джона Апдайка говорила ему, что вся серия книг о Кролике выражает представление студента-отличника о том, что такое жизнь школьника-спортсмена в старших классах…

– Ого. Его мама как бы сказала: «Я всегда знала, что есть что-то, из-за чего ты меня разочаровываешь». Представьте себе, через какие мучения пришлось пройти моей маме.

Какие чувства вызывали в ней ваши сочинения?

– На протяжении десяти лет тот факт, что я был писателем, мало что значил в сравнении с тем, что меня считали в первую очередь преступником, который сел на поезд, идущий прямо в ад. Надо было, чтобы мама стала работать на Четвертой улице, за главной кафедрой библиотеки, и надо было, чтобы пришли читатели и спросили мою книгу, – только тогда она убедилась, что у меня есть занятие.

Какую книгу вы впервые прочли от корки до корки?

– Боже мой, старик, если кто-то это помнит, с ним, вероятно, что-то не в порядке или он лжет.

Нет, говорят, что наркоманы всегда помнят, как впервые приняли наркотик, а алкоголики помнят, как впервые выпили.

– (Молчит.) Господи Иисусе, думаю, вы правы.

Я тоже так думаю.

– Ну, в библиотеке моей бабушки была книга «Буки» («The Goops»). Мне было лет шесть-семь. Это была книга в стихах о людях, которые не умели себя вести, – о людях, которые болтали глупости. Эти Буки все делали левой рукой, жевали суп. Их всегда наказывали за грубость. Моя бабушка давала ее мне, чтобы я понимал, что иду против истории. Каждая страница книги была поэмой, написанной элегическим дистихом, и бабушка внушала мне ощущение правила, и ей удавалось пристыдить меня за то, что я Бука, а быть Букой – это все равно что быть свиньей или какой-нибудь амебой. И это запоминалось.

А какой была ваша первая книга для взрослых?

– Надо сказать, что все годы учебы в средней школе я был членом, вернее, избранным должностным лицом литературного общества Atheneum, что действительно управляло моим сознанием. Все началось в мужской средней школе[261]. Мы собирались в субботу вечером и читали. Такая глубоко элитная идея. В конце концов, это стало компенсацией школьных прогулов. Знаете: «Что у вас? Где вы были вчера, Хантер?» «Ну, я был в баре Греди, на Бардстоун Роуд; мы с Бобом Батлером и Норманом Грином читали аллегорию[262] о пещере и пили пиво». Не знаю, было занятно. Мы читали Ницше. Было круто, но когда прогуливаешь школу, то читаешь для того, чтобы обрести силу, обрести преимущество. Я всегда считал: пристрастите ребенка к чтению – и нет проблем; так мы воспитали Хуана[263]. У вас ребенок, который любит читать самостоятельно, черт побери, а вы занимаетесь своим делом.

Когда вы начали читать самостоятельно, кто вас пристрастил?

– Когда я служил в авиации, то стал читать запоем. Читал современную литературу – «Источник»[264]. Читал Хемингуэя, Фитцджеральда, Фолкнера, Керуака, Э. Э. Каммингса. В то время я особенно ценил в Хемингуэе то, что он внушил мне, что можно быть писателем и зарабатывать этим. Его пример был гораздо важнее того, что он писал. Я обращал особое внимание на то, как экономично он пользуется словами. Когда я перепечатывал чужие произведения, у меня открывались глаза. Мне никто этого не советовал. Я сам стал это делать. У меня был Дос Пассос – вот с его помощью я выработал собственный стиль, его «ролики» перед каждой главой. Я очень рано познакомился с Фитцджеральдом. Когда мне было лет девятнадцать-двадцать, мне порекомендовали прочитать «Великого Гэтсби» – дескать, эта книга в моем духе.

Я говорил уже, что «Гэтсби» – это, пожалуй, Великий Американский Роман, если смотреть на него в плане техники письма. В нем порядка 55 тысяч слов, что меня просто изумило. В «Вегасе» я пытался обойти его.

Я и не думал, что «Вегас» такой короткий.

– Лаконизм был одним из главных ведущих принципов моего творчества. Я всегда шел к нему. Ни одного лишнего слова. Это всю жизнь определяло мое литературное мышление. Черт, как ни бился, я не смог уложиться в 55 тысяч слов. Даже отсек концовку.

Не много таких сочинений, которые я прочел и сказал: «Парень, хотел бы я это написать». Чертовски мало. «Апокалипсис» к ним относится. «Гэтсби» тоже.

Вы знаете слова Хемингуэя: «То, что ты не пишешь, важнее того, что ты пишешь». Не думаю, чтобы он когда-нибудь написал нечто вроде «Великого Гэтсби». В «Гэтсби» есть строки… Я скажу вам, почему он так хорош: Фитцджеральд описывает Тома Бьюкенена. Знаете, спортсмен, Йельский университет и все такое, и абзац заканчивается описанием его тела. Фитцджеральд сказал о теле Тома Бьюкенена: «Это было тело, полное сокрушительной силы». Отпад! Помню по сей день, точно. Заканчиваешь читать «Гэтсби» и чувствуешь, что долгое время находился в мире другого человека.

Вы говорили, что изначально хотели писать художественные произведения и считали журналистику способом подработать.

– В основном чтобы поддержать мое основное дело – писательство.

Что такое гонзо-журналистика?

– Никогда не считал гонзо-журналистику чем-то бо́льшим, чем просто разновидностью новой журналистики. Я как бы знал, что по-иному не может быть. Билл Кардозо – он тогда работал в Boston Globe – написал мне записку о Дерби в Кентукки[265] такого содержания: «Проклятие. Да пошли они. Это было чистое гонзо». И я слышал, как он раз-другой произнес это слово в Нью-Хэмпшире. Это португальское слово[266], и переводится оно почти дословно как у Ангелов Ада «за стеной». Э, да оно уже в словари вошло.

Не многим удается добавить что-нибудь в словарь.

– Это одно из моих достижений, которым я особенно горжусь. Оно есть в словаре Random House[267]. Боюсь его произносить.

Откуда взялось выражение «страх и отвращение»?

– Из моего собственного ощущения страха и точного описания этой ситуации для меня. Но меня обвинили в том, что я его украл у Ницше или у Кафки или откуда-то еще. Оно казалось таким естественным.