Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 5 - Генрик Сенкевич

— Не в Хрептеве, но в Рашкове погиб он, там, где ему и надлежало, а смерть ему здешний вахмистр придумал, и была она не из легких.

Тут рассказал он, сколь мучительную смерть принял Азья, Тугай-беев сын, а они слушали с ужасом, хотя и без сожаления.

— Что господь бог за преступление карает, это дело известное, — сказал наконец Заглоба, — странно, однако, что дьявол так плохо слуг своих защищает!

Бася вздохнула благочестиво, подняла глаза к небу и, минуту поразмыслив, ответила:

— А ему силы не хватает могуществу господа противостоять!

— О, вы, ваша милость, в самую точку угодили! — вскричал Мушальский. — Да будь дьявол — избави бог, конечно, — сильнее господа бога нашего, тогда всякая тебе справедливость, а с нею и Речь Посполитая исчезли бы с лица земли!

— Я оттого и турков не боюсь, что, primo[105], они сукины сыны, а secundo[106], сыны Велиала, — ответил Заглоба.

Все замолчали. Нововейский сидел на лавке, уронив руки на колени, стеклянными глазами уставясь в землю.

— Тебе, однако, должно бы полегчать, — обратился к нему Мушальский, — справедливая месть большое все же утешение.

— Скажи, сударь, тебе и в самом деле полегчало? Лучше ли тебе нынче? — выпытывала Бася полным сострадания голосом.

Исполин помолчал немного, словно пытаясь разобраться в собственных мыслях, и наконец ответил, как бы и сам удивленный, и очень тихо, почти что шепотом:

— Вообразите, судари, бог мне свидетель, я тоже думал, полегчает мне, когда я его убью… И я видел его на колу, видел, как глаз ему буравом сверлили, и уверял себя, что мне теперь легче, а меж тем неправда это! Неправда!

Нововейский обхватил руками горемычную свою голову и проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Легче было ему на колу, с буравом в глазу, легче с горящими ладонями, нежели мне с тем, что сидит во мне, о чем думаю, о чем помню ежечасно. Единственно смерть для меня утешение, смерть, смерть — вот что!..

При этих словах его Бася — сердце у нее было смелое, солдатское — встала вдруг и, положив несчастному руку на голову, молвила:

— Пошли тебе бог смерть под Каменцем, верно ты говоришь, единственно смерть для тебя утешение!

Он же закрыл глаза и стал твердить:

— О, да-да! Вознагради вас бог!..

В тот же вечер все двинулись в Каменец.

Бася, выехав за ворота, еще долго, очень долго оглядывалась на крепость, сиявшую в свете вечерней зари, наконец, осенив ее крестом, сказала:

— Дай бог нам с Михалом еще воротиться к тебе, милый Хрептев!.. Дай бог, чтобы ничего худшего нас не ожидало!..

И две слезинки скатились по лицу ее. Странная грусть стиснула у всех сердца — в молчании поехали дальше.

Тем временем опустились сумерки.

До Каменца ехали медленно из-за большого обоза. В нем были фуры, табуны коней, волы, буйволы, верблюды; воинская челядь присматривала за стадами. Кое-кто из челядинцев и солдат женился в Хрептеве, так что и женщин доставало в обозе. Войска было столько же, сколько у Нововейского, к тому еще двести человек венгерской пехоты — отряд, который маленький рыцарь снарядил и обучил на свой кошт. Опекала его Бася, а командовал им бывалый офицер Калушевский. Истинных венгров в той пехоте вовсе не было, а венгерской она звалась потому лишь, что снаряжение там было мадьярское. Подофицерами служили там солдаты-ветераны из драгун, а рядовыми — бывший разбойный люд и грабители, схваченные и приговоренные к виселице. Им даровали жизнь с условием, что они станут верой и правдой служить в пехоте и храбростью загладят давние свои грехи. Были средь них и охочие; покинув овраги, пещеры и всякие иные разбойничьи прибежища, они предпочли пойти на службу к хрептевскому Маленькому Соколу, нежели чуять меч его, нависший над своими головами. Был то народ не слишком послушный и не совсем еще обученный, однако же отчаянный, привыкший к невзгодам, опасностям, да и к кровопролитию тоже. Бася очень любила эту пехоту, как Михалово дитя, и в диких сердцах пехотинцев вскоре проснулась привязанность к этой милой и доброй женщине. Теперь они шли подле ее коляски с самопалами на плече и саблями на боку, гордые тем, что охраняют ее, и готовые яростно защищать Басю в случае, ежели бы какой чамбул встал у них на пути.

Но путь был покамест свободен; Володыёвский все предусмотрел, да и слишком любил он жену, чтобы из-за промедления подвергать ее опасности. Так что путешествие совершалось спокойно. Выехав после полудня из Хрептева, они ехали до вечера, затем всю ночь и на другой день, тоже после полудня, увидели перед собою высокие каменецкие скалы.

При виде этих скал, при виде крепостных башен и бастионов, украшавших их вершины, бодростью преисполнились сердца. Казалось, единственно рука божья может разрушить орлиное это гнездо, свитое на заросшей лесом вершине скалы, окруженной петлею реки. День был летний, чудесный; колокольни костелов и церквей, глядящие из зарослей, светились как гигантские свечи; спокойствие, безмятежность, радость возносились над светлым этим краем.

— Знаешь, Баська, — сказал Заглоба, — басурманы не раз уж грызли эти стены и всегда зубы себе об них ломали! Я и сам не однажды видел, как они деру давали, за морду держась от боли. Дай бог и нынче так будет!

— Дай бог! — подхватила просиявшая Бася.

— А еще побывал тут один ихний, Османом звали. Было это, как сейчас помню, в году тысяча шестьсот двадцать первом. Приехал, шельма, с той стороны Смотрича, от Хотина, глаза выпучил, пасть разинул, смотрел, смотрел, а потом и спрашивает: «Эту крепость кто так укрепил?» — «Господь бог!» — отвечает визирь. «Так пусть ее господь бог и берет, а я не дурак!» С тем и воротился.

— И очень даже быстро ворочались! — вставил Мушальский.

— Разумеется, быстро, — подхватил Заглоба, мы их копьями в зад к тому поощряли, а меня после рыцари на руках к пану Любомирскому отнесли.

— Так вы, сударь, выходит и под Хотином были? — спросил несравненный лучник. — Уму непостижимо, где вы только не побывали и каких только подвигов не свершили.

Заглоба немного обиделся:

— Не только был, но и рану получил, каковую тебе, сударь, ежели любопытно, ad oculos[107] готов продемонстрировать, но отойдем в сторонку, перед пани Володыёвской хвалиться мне тем не пристало.

Знаменитый лучник тотчас смекнул, что над ним подтрунивают, и, не будучи в силах состязаться с Заглобой в остроумии, почел за благо ни о чем более не спрашивать.

— Истинную правду ваша милость говорить изволит, — переменил он разговор. — Когда слышишь, как люди болтают: «Каменец не снаряжен, Каменец не выстоит», просто страх берет, а как своими глазами Каменец увидишь, так, право же, дух укрепляется.

— К тому же Михал в Каменце будет! — вскричала Бася.

— И пан Собеский, глядишь, подкрепление пришлет.

— Слава богу! Не так уж плохо! Не так плохо! И хуже бывало, а мы не дались!

— Пусть бы и худшее стряслось, главное дело — запала не терять! Не съели нас и не съедят, покуда дух наш жив! — заключил Заглоба.

От наплыва радостных этих мыслей они замолкли, но молчание их было прервано самым печальным образом. К Басиной коляске приблизился вдруг верхом Нововейский. Лицо его, обычно мрачное и хмурое, было ясным и безмятежным. Улыбка не покидала его, а глаза устремлены были на сияющий под солнечными лучами Каменец.

Два рыцаря и Бася смотрели на него с изумлением, не в силах понять, каким образом один вид крепости так внезапно снял великую тяжесть с его души, а Нововейский сказал:

— Да святится имя господне! Сколько горя было, а вот и радость пришла!

Тут он оборотился к Басе:

— Обе они у войта ляшского Томашевича укрылись, и правильно сделали, в такой крепости разбойник им не страшен!

— О ком ты это, сударь? — со страхом спросила Бася.

— О Зосе и Эвке.

— Помоги тебе бог! — вскричал Заглоба. — Дьяволу не поддавайся!

А Нововейский продолжал:

— И то, что об отце моем толкуют, будто бы Азья его зарезал, тоже неправда!

— Ум у него помутился! — шепнул Мушальский.

— Позволь, сударыня, я вперед поеду, — продолжал Нововейский. — Так тяжко, когда долго не видишь их! Ох, скучно вдали от любимых, ох, скучно!

Он закивал большущей своей головой, тронул коня каблуками и поехал дальше.

Мушальский, подозвав к себе нескольких драгун, поехал следом, чтобы не терять безумца из глаз.

Бася спрятала лицо в ладонях, и горючие слезы потекли у нее между пальцев.

— Молодец — золото, — сказал Заглоба, — да не по силам человеку таковые несчастья… К тому же одной местью душа жива не будет…

В Каменце усердно готовились к обороне. На стенах старого замка и у ворот, в особенности у Русских ворот, трудились горожане — люди разных народностей — под началом своих войтов, меж которыми выделялся храбростью и артиллерийским уменьем ляшский войт Томашевич. В ход пошли лопаты и тачки; ляхи и русины, армяне, евреи и цыганы состязались друг с другом. Офицеры различных полков присматривали за работой, вахмистры и солдаты помогали горожанам, трудились даже благородные шляхтичи, позабыв, что бог дал им руки единственно, чтобы саблю держать, а всякий прочий труд препоручил людям «низшего» сословия. Пример подавал сам пан Войцех Гумецкий, хорунжий подольский; один вид его мог вызвать слезы умиления: подумать только — пан собственными руками камни на тачке возил! Работа кипела и в городе, и в замке. В толпе сновали монахи: доминиканцы, иезуиты, францисканцы и кармелиты благословляли людские усилия. Женщины обносили работавших едой и питьем; красавицы армянки, жены и дочери богатых купцов, и еще более прекрасные еврейки из Карвасеров, Жванца, Зинковец, Дунайгрода приковывали к себе взоры солдат.