Государи Московские: Святая Русь. Том 1 - Дмитрий Михайлович Балашов

– Не умедлим! Скажи твоему повелителю: мы подтягиваем полки! У нас еще не все подошли! Не все готовы к бою. Но мы не умедлим! Так и передай!

Татарин долго и зло говорил что-то. Толмач, смутясь, переводил глаза с того на другого, не ведая, как пристойнее передать Мамаевы оскорбления Литовскому великому князю. Наконец решил не передавать вовсе. Высказал лишь:

– Мамай гневает! Он ждет тебя, господин!

– Пусть начинает бой! – отверг Ягайло, царственно указывая гонцу рукою на выход.

Гонец, бормоча что-то, нехотя покинул шатер.

– Пусть начинают бой… – повторил Ягайло в спину уходящему. – А мы, – он снова оглядел шатер, вперяя взгляд черных, пронзительных глаз в братнин лик, – а мы будем ждать вестей! Вели полкам ставить шатры, да-да! Ставить шатры и варить кашу!

И так хотелось, чтобы послушались Скиргайлы, обошлись без него! Но – не получилось. Не прошло! Понадобилось самому ехать, укрощать бояр и воевод, рвущихся в сечу, самому выслушивать ропот ратных, которые давеча толковали, что, мол, своих православных идем бить, а нынче бубнят, что Ягайло лишает их добычи и зипунов… Воины!

Ехал верхом в сопровождении негустой свиты и ненавидел всех: Дмитрия, Олега, Мамая, дядю Кейстута (каково бы он явил себя в сей трудноте?), воинов своей рати, даже Войдылу, насоветовавшего не ввязываться в сражение… Тем паче, чуял противную липкую ослабу во всем теле и холодный пот за воротом при одной мысли о грядущем сражении, прикинув, что ему придет вести в бой свои полки противу сводных братьев, того же Андрея с Дмитрием, и без Кейстутовой надежной помочи… Отчаянно замотал головою: «Не хочу!» И не вели ему Войдыло не ввязываться в бой, Ягайло и сам по себе навряд решил бы выступить сейчас по понуде Мамая!

В полках тоже царило разномыслие. Слишком далеко зашли, да и не верилось татарам: а ну как бросят одних, уйдут в степь, а им отдуваться придет! Да еще коли Дмитрий с Олегом Рязанским двоима нападут! Разномыслие было в полках, то и помогло.

Ну а стали, начали разоставлять шатры, треножить коней… Медленно восходило, невидное за туманами, солнце. Дон и Непрядва столь близки уже, что ежели бы там, за туманами, начали палить из пушек и тюфяков, гул бы, пожалуй, донесло и сюда.

Ну а пришлет Мамай по него не гонца, а целую рать? – вновь ощутив ужас в сердце, подумал Ягайло. Окружат, подхватят, поволокут… И придет ему, уже из ставки Мамаевой, неволею велеть полкам двигаться в бой? Дикая была мысль, смешная. И все же Ягайло не выдержал, оглянул: не скачут ли оттудова вон, из-за того кудрявого острова леса, и много ли дружины у него за спиной?

Воротясь, вызвал «своего» воеводу. С глазу на глаз, опять удаливши всех из шатра, сказал:

– Будем ждать. Пускай Мамай начинает без нас!

Воевода усмехнул понимающе. Отмолвил:

– Олег на полчище стоит, в двух ли, трех часах от Дону… Но в битву вступит навряд!

Оба поглядели в глаза друг другу. Ягайло первым отвел взгляд. Пробурчал-промолвил:

– Может и вступить! Олег с нами ратен!

– Ежели мы подойдем, – домолвил воевода. Понятлив был. Пото и держал его Ягайло при себе.

– Кто будет рваться излиха… – отводя глаза, начал Ягайло…

– Удержу!..

Ягайло кивнул. Рад был и тому, что стыдного баять не пришлось.

– Кто тамо? – крикнул. – Ко мне никого не пускать! Молиться буду! – Первое, что пришло в голову.

Опустив полу шатра и жарко пожелав в душе, чтобы никто, даже Скиргайло, его не потревожил, повалился в кошмы. Сцепивши зубы, зажмурив глаза, лежал и слушал, как жарко ходит встревоженная кровь…

К этому часу там, на Дону, уже зачиналось сражение.

Глава тридцать вторая

Описывать Куликовскую битву вроде бы даже ни к чему. Ее столько раз уже описывали! В романах, картинах, поэмах и повестях. Да и что можно сказать нового о стратегии этого столь знаменитого для нас сражения? То, что войска стояли традиционным строем: передовой и большой полк, левое и правое крылья и засадный полк выше по Дону, то есть справа, скрытый в дубраве, которая росла тут, как удостоверяет почвенная карта, в те далекие времена[9]. Поставить иначе такую массу войска, впрочем, и невозможно было. Все перепуталось бы тогда, и лишь привычное, ведомое каждому кметю устроение спасало от всегда гибельного на войне беспорядка. И командовали полками традиционно. Когда левое крыло русской рати было разбито, правое одолевало врага, но никто не менял позиции, не перебрасывал, не двигал полков с одного места на другое. Люди дрались там, где их застал натиск неприятеля, и часто, не двигаясь с места, погибали полностью, как погиб передовой полк. И плохо бы пришлось русичам, ежели бы сражение развернулось там, где его помещают современные историки! На широком поле Правобережья Непрядвы татарская конница получала свободу маневра, могла подскакивать и отступать, засыпая русские ряды стрелами, могла окружить московскую рать с флангов – ведь татар было больше по крайней мере на треть! Но Боброк затем и построил полки в стечке Непрядвы и Дона, где дубрава с одной стороны и урывистые берега Непрядвы с другой не давали обойти русскую рать и где огромное войско, стесненное на семи верстах пространства, наступая, вовсе теряло свободу маневра, ибо задние давили на передних, с каждым шагом все теснее смыкая ряды и превращаясь в неповоротливую и непроворотную толщу людей и коней, где уже нельзя было повернуть или отвернуть и даже замедлить ход и приходило переть вперед, мешая друг другу, кучей, толщей проламывая русский строй. Множественность в этих условиях теряла цену, становясь из достоинства недостатком.

Ну а сколько было русичей – вряд ли о том кто и ведал доподлинно. По тем временам, по тогдашнему населению городов, огромная то была рать! И мужикам, сошедшим из укромных маленьких деревень, вообще казавшаяся безмерной. Впервые со времен уделов, со времен Мономаха, почитай, впервые собиралась на Руси воедино такая громада войска! Тут, как ни считай, и двести, и четыреста тысяч сказать мочно – глазом не обозреть!

И маленьким, совсем малым показался поединок Пересвета с Челубеем в начале сражения, не всеми и увиденный даже, и только после уж, припоминая и прославляя, и его вознесли: чернеца-воина, бывшего брянского боярина, посланного, вернее, благословленного Сергием на брань. А так – что видно, что слышно простому-то ратнику, тем паче пешцу, коего привели и ткнули: вот, здеся стой! И мужики тотчас, подстелив армяки, уселись на землю, жевали хлеб, не выпуская из рук оружия, ждали, когда прокинет туман.

Ватага, к которой пристали плотники, отец с сыном, оказалась в самом челе передового полка. Ратник, что вел ватагу, уже не балагурил больше, посвистывая и хмуро взглядывая в туман, подтачивал наконечники стрел. Крестьянин-богатырь, уложив в траву свою безмерную рогатину, медленно, истово жевал краюху хлеба с крупной очищенной луковицей, которую, откусывая, макал в серую крупную соль. Кто молился в голос, кто про себя, беззвучно повторяя святые слова. Отец-плотник тихо выговаривал сыну, дабы не лез вперед, но и не бежал, а стоял у него за плечом. Сын почти не слушал родителя. Оттуда, из тумана, доносило глухой ропот и ржанье татарских коней. И сейчас так ему чаялось удрать, забиться куды в овин, затянуться под снопы – авось не найдут! Такой страх объял, воздохнуть и то трудно становило. Сырой, настоянный на травах туман забивал горло, казался горьким дымом… Меж тем розовело. Неживою рукой принял он от отца баклажку с теплым квасом, отпил, стало легче. «Господи! – шептали уста. – Господи! Пошли как всем, так и мне!»

Боярин подъехал. Кусая ус, стал обочь. Умный боярин: не кричал, не махал шестопером. Дождав, когда мужики сами, завидев его, начали вставать, наклонил голову и, больше руками, чем словом, подъезжая вплоть, начал ровнять ряды.

– Плотней, плотней станови! – приговаривал. Рогатину в руках у парня, взявши за древко, утвердил, положив на плечи родителя. – Так держи! – сказал. – И сам уцелеешь, и батьку свово спасешь!

Мужики отаптывали лаптями травы вокруг себя – не запутаться бы, невзначай! Кто еще торопливо дожевывал, кто отпивал последний глоток, но уже туман прокинулся, и запоказывались бесчисленные татарские ряды, и крик