Дом учителя - Георгий Березко

— Не могу не указать и на то, что… — генерал даже зажмурился от усталости, — на то, что наличие большого автомобильного парка дало противнику… преимущество в маневрировании…

Совсем тихо он проговорил:

— В стрелковых частях почти не было автоматов, подчас не хватало винтовок…

Отступив на шаг, генерал уперся спиной в стену и длинно, с полуприкрытыми глазами, вздохнул — он кончил, сделал все, что от него требовалось, исполнил службу до конца — вернулся и доложил… И в тон ему заговорил командующий — серьезно и веско, словно выступая на разборе операции перед большой аудиторией:

— Из истории войн известно: войска в окружении чаще всего складывали оружие. Окружение сделалось равнозначным поражению. Седан Наполеона третьего стал в известном смысле правилом. Но не для советских войск. Наши войска продолжали драться и в кольце окружения, вопреки всем правилам…

Он вдруг повернулся к адъютанту:

— Поставь наконец куда-нибудь лампу, если не можешь держать! В глазах прыгает…

Лейтенант огляделся, куда бы поставить эту чертову, тяжелую, на мраморной ножке лампу; она качнулась, язычок огня подпрыгнул за стеклом — и тени суматошно заметались. Командир медсанбата сорвался с места, почти выхватил у лейтенанта лампу и перенес на тумбочку у койки.

Все подождали, пока не установилось спокойствие, и командующий продолжил:

— Благодаря стойкости, проявленной войсками, сражавшимися в окружении — что имеет прямое отношение к вам, товарищ генерал-лейтенант! — мы в октябре выиграли несколько дней, несколько драгоценных дней! Вы там взяли на себя и удерживали что-то около тридцати дивизий вермахта. И вы дали нам время на организацию обороны здесь, на Можайской линии. Пусть это будет вам известно, товарищ генерал. Это, Федор Никанорович, должно быть вам известно! В общее дело обороны нашей столицы вы там, в непрерывных боях, внесли свой вклад, весомый вклад, геройский, — командующий покивал. — Я хочу сказать, что все потери… все жертвы там, под Вязьмой, были не напрасны… хотя их и могло быть меньше.

И у командарма задрожали губы, повело всю нижнюю челюсть. Он не пошевелился, стоя навытяжку, припав к стене затылком, и его челюсть ходила ходуном, как бы сама по себе… Командующий невольно поморщился: все же это слишком сильное проявление душевной слабости было ему неприятно.

— Собирайтесь, Федор Никанорович! Поедете со мной, — сказал он. — Завтра отправим вас в Москву… Вы известили семью о своем, можно сказать, воскрешении? Семья в Москве или в эвакуации?

— Семья? — с усилием выговорил генерал.

Сегодня еще его страшила встреча с семьей, остававшейся в том благополучном мире, куда, казалось, не было ему возврата. Жена его — в дочери он сильно сомневался, — жена, вероятно, не отвернулась бы от него; но как ему было побороть чувство вины и перед ними?!

— Семья? Да, в Москве, — неуверенно ответил он. — Жена ничего еще не знает… Вы — прошу простить! — вы сказали «воскрешение», употребили это слово «воскрешение»…

— Так оно и есть… — сказал командующий. — Жена, наверно, глаза по вас выплакала. Приедем в штаб, дадим ей немедленно знать. Или вы намерены неожиданно, сюрпризом?..

— Благодарю, — сказал генерал и надолго закашлялся, теперь он мог уже не удерживаться.

…По дороге командующий расспрашивал его о побеге из плена, о порядках в немецком лагере; он отвечал немногословно и словно бы с неохотой, потом разговор вновь пошел об осенних боях в Подмосковье.

— Многого мы сделать для вас не могли, — сказал командующий. — Что уж тут… не располагали достаточными силами. Но мы пытались… Вы радиограммы наши получили? Десятого и двенадцатого октября?.. Я точно помню эти числа. Мы передали вам информацию о противнике — всем командармам — и предложили сообщить свои планы выхода из окружения. Мы намеревались поддержать вас авиацией, встречными ударами.

Генерал с трудом уже разбирался в том, что слышал… После доклада высокому начальству из него словно выпустили дух, чувство исполненной до конца службы — это и отрадное, и пустоватое чувство освобождения от всех обязанностей — лишило его последних сил. И его болезнь только и ждала, казалось, этого момента… Он даже меньше кашлял, но боль в боку остро пронизывала его при каждом движении. Всей кожей он ощущал веяние невидимого огня, — вероятно, у него очень поднялась температура. А в отяжелевшей голове стоял мутновато-серый туман. Прежде чем ответить командующему, генерал мысленно с усилием составлял фразы, слово к слову:

— Это было уже поздно… десятого — двенадцатого, — проговорил он. — Я не получал радиограмм… Раньше, седьмого или восьмого, я направил… в штаб фронта донесение самолетом.

— Не получил его, — сказал командующий.

— Ну да… Возможно, наш связной самолет «У-два» был подбит…

— Связь прервана, тыл отсутствует, продовольствие кончилось, боеприпасы на исходе… Так или не так? — спросил командующий.

Генерал долго медлил с ответом.

— Так точно.

Ему хотелось поскорее доехать и лечь, просто лечь и закрыть глаза, и согреться, и не чувствовать необходимости отвечать на вопросы, ни вообще необходимости что-то еще делать. Ведь все уже было сделано — плохо ли, хорошо, но сделано! И кажется, ни суда над ним, ни приговора не будет. Впрочем, и это теперь было не так важно, да, как ни странно, — не так важно!.. Единственное, что, как блаженство, мерещилось сейчас генералу, — это побыть одному, положить на подушку голову и не открывать глаз. Пока не придет жена, и не сядет рядом, и не возьмет его руку… Только ее он и хотел еще увидеть…

— И вам, товарищ генерал, оставалось одно: атаковать, идти на прорыв. Так или не так? — спросил командующий.

— Так точно, — ответил генерал.

Командующий отдыхал в машине — он подчас и не находил себе для отдыха другой возможности: он расстегнул верхние крючки полушубка, откинулся на спинку, вытянул ноги… Он отдыхал сейчас и от себя самого, от своей жесткой, тяжелой силы, от необходимости быть таким, каким, по его мнению, он должен был быть. И он задумчиво, расслабленно проговорил:

— Это были грозные дни…

После долгого молчания он так же расслабленно добавил:

— А мы их расколошматили… Не дождь, не слякоть, не снег, не мороз остановили их, миллион гитлеровцев, отборные их дивизии… Кто же их остановил? А, товарищ генерал?

Лунный свет бледно голубел в рыхлом инее, которым обросли оконца автомобиля. Дорога была хорошо укатана, и сильная машина, уносясь с ровным гудением, как будто приподнималась над нею и покачивалась на этих лунных волнах.

— Виноват, товарищ командующий, — проговорил генерал, — я что-то неважно себя почувствовал.

— А, ну-ну, отдыхайте, — сказал командующий.

…Из штаба фронта командарма сразу же отправили в госпиталь, он так и не попал в Москву. Жена и дочь приехали к нему на следующий же день — их привезли. Но он их уже не увидел, он был тяжко болен, истощен и не приходил в сознание. Спустя несколько часов после их приезда он умер.

Девятнадцатая глава

Узкая полоска утренней зари

Красногвардейцы

Это произошло уже весной, в начале апреля… Виктор Константинович Истомин, в своем новом качестве корреспондента фронтовой газеты, находился в командировке, в партизанском районе. И там, за линией фронта, ему посчастливилось еще раз встретиться со старым учителем из Спасского, а ныне командиром полка имени Красной гвардии Самосудом. Случай свел их вновь в лагере полка, в котором Истомину очень советовали побывать; и они оба, хотя и по-разному, обрадовались, точно их краткое знакомство перешло за долгий перерыв в какую-то близость.

Изменение в военной службе Виктора Константиновича было в общем-то непреднамеренным. Его ранило — и ранило серьезно, после того уже, как интендантская экспедиция, возглавляемая Веретенниковым, успешно закончилась. (Веретенников разыскал-таки свою дивизию и разгрузил на ее складе машины со сливочным маслом и сушеным картофелем.) Осколок немецкой бомбы настиг Виктора Константиновича в глубоком тылу, куда дивизию отвели на переформирование. И только через полтора месяца он, опираясь на костыли, встал с госпитальной койки: ногу с перебитыми костями ему сохранили, но она не сгибалась в колене, и это было, по-видимому, навсегда. Его собирались, как тогда говорили, «комиссовать» — уволить по «чистой», но тут ему опять помог случай, как обычно помогает тем, кто его настойчиво ищет. В просьбе остаться в армии, хотя бы нестроевиком, Истомину отказали, и он проявил несвойственную ему инициативу. Старый университетский товарищ, о котором он из письма жены узнал, что тот служит в военной газете, что он подполковник и заместитель редактора, склонился на его напоминание об их общих студенческих годах. И вскорости Виктор Константинович сам оказался в той же газете. Он приковылял, стуча палкой, в ее редакцию, с новенькой медалью «За отвагу» на застиранной гимнастерке, что, конечно, свидетельствовало в его пользу. А его довоенные литературные занятия и, главным образом, его юношеские поэтические опыты сослужили ему добрую службу: почти сразу же с правки чужих корреспонденций его перевели на самостоятельную работу. Затем Виктор Константинович был аттестован, получил звание техника-интенданта 1 ранга — по три квадратика в каждую петлицу на воротнике. И нынешняя командировка была у него не первой; летал он уже и к партизанам, но южнее, на тульском направлении… Теперь он находился на Смоленщине, побывал в одном отряде, в другом и вот оказался у Самосуда, в полку имени Красной гвардии.