Волхитка - Николай Гайдук

– Всё понял. Принесу. А пока, Стахеюшка… Вот, держи плоскозубцы.

Засуетившийся мельник попятился и исчез.

Матёрый помедлил, решаясь на «операцию без наркоза». Залпом выпил остатки плодово-ягодного кислого вина и засунул плоскогубцы в рот. Лицо закаменело. Глаза ушли в прищур, сосредоточась на одной какой-то точке.

Минуты через три вернувшийся Минай Аронович двери приоткрыл и обалдело замер.

«То ли он железо вместо закуски жрет?» – в недоумении подумал Штырёв, косясь на пустую бутылку, лежащую под столом.

Закрепив плоскогубцы на головке коренного зуба, Стахей резко потянул двумя руками и привстал со стула. Во рту что-то сочно захрускало. Но потная ладошка соскользнула – плоскогубцы улетели в угол, а стоматолог-неудачник шумно плюхнулся на стул и ударился затылком о стену: аж бревно загудело…

Старик едва не на лету подхватил инструмент, услужливо подал и начал ассистировать в этой необычной операции…

Через минуту дело завершилось. Стахей рычал от боли и крепко, виртуозно матерился (в этом смысле был он отличный «стоматолог»). Во рту горело, словно уголь за щекой лежал – в дыре на месте зуба.

– Ядреный!.. А чего так болел? – разглядывая, терялся в догадках Матёрый; он ещё не понял, что впопыхах вырвал здоровый зуб мудрости. – Притащил рюкзак? Вот хорошо. Там спиртяга, хотя и немного… Давай за встречу! Да заодно и продезинфицируем.

Хлебнули по «наперсточку»… И сразу у Штырёва нос многозначительно зарозовел – даже сквозь плотный слой муки заметно.

– Алкаш загримированный! – вслух подумал Стахей, глядя куда-то в угол на полу. – А чего ты крысу пожалел? Мало тебе их на мельнице?

– Это был Крысоед, – огорчённо сказал Минай Аронович. – Я приучил его крыс поедать. Поначалу поймал пару штук, посадил в железную бочку. Через пару недель заглянул – одна осталась. Ещё поймал – и в бочку. Откормил его таким манером, а потом посадил на голодный паек. А потом, когда я объявил ему амнистию – из бочки выпустил, так только писк стоял на мукомольне! За полгода, считай, половину пожрал! Остальные сами разбежались. О, какой был Крысоед!

Помолчали.

– Зверя, значит, ты ему под кожу запустил? Вот так, Ароныч, и среди людей… – Глядя на сумеречное окно, Стахей нахмурился и, ещё немного послушав старика, небрежно отмахнулся от него. – Хватит бухтеть про своих крыс. Эк тебя растащило с одного наперстка!

– Как бы ни так! С наперстка! – обиделся Штырёв. – Ночь у меня сегодня самашедшая была! Четыре машины с Бор-Фарпуса, четыре из Селеверстово… Да ещё из этого, из Пяткова Лога… Не сплю которы сутки. Да и голодный, как чума болотная.

– А почему лапши не сваришь? – мрачно пошутил Стахей. – Из твоей бороды можно было бы давно суп с лапшой сварганить. Вон сколько муки таскаешь в ней!..

– Мука? – Мельник не расслышал. – Мука нынче добрая. Цельные курганы перемолол. Прямо сердце радо! Вот смотри мешки – тут Брянская, Курганская мука. Но лучше всех – алтайская, она всегда с хорошей клейковиной…

Матёрый, о чем-то глубоко задумавшись, опять уставился в окно, уже потемневшее.

– Послушай-ка, Ароныч, а никто на белых лошадях не приезжал сюда зерно молоть? Белая такая тройка рысаков и ямщик в белой шляпе…

Стахею на дороге ещё показалось, а теперь он был почти уверен: ямщик не волчицу поднял с обочины – женщину в белом платье; хотя, конечно, откуда там женщина? Бред, и всё-таки Стахей не мог отделаться от этой мысли…

Он рассказал мукомольщику о своих злоключениях.

Глядя в пол, Штырёв помял рукой седую бороду, похожую на тесто. Неторопливо начал объяснять:

– Это старичок-лесовичок на белой тройке разъезжает. Где кому худо – поможет. Либо чей-то дух витает над землей, ищет родную душу – вселиться в неё хочет… Я когда из лагеря пришел, мне тоже видение было. Матушка-покойница в белом сарафане по огороду ходила. Ходит, ходит, постучит в окошко: «Минай, родименький! Что же это руки у тебя такие грязные? Умойся, миленький. Умойся и ступай на мельницу!» – «А пошто на мельницу-то?» – спрашиваю. «Душа очистится рядом с мукой. У нас в роду, Минаюшко, никто чужой мучинки не украл…» Вот так я и покончил с гиблым делом. И ты, Стахей, не втравливай меня. Не пачкай!.. Да… – Штырёв поднялся. –

Пойду, Стахеюшко. Пора. Старуха заждалась, а то ещё сюда припрётся… О! – вспомнил мельник. – У старухи у моей шалфея много. Шалфей-трава от зуба крепко помогает. Давеча меня как припекло, на стенку лезть хотелось, а прополоскал травой – и отпустило. Может, принести? А чо ж так мучиться?

Матёрый ненавидел жалость – и в себе, и в других. Жалость – это гиря, только мешает свободно двигаться и вольно жить.

– Лошади пускай твою траву жуют! – резко ответил он, скрипнув зубами. – Вали к своей старухе под бочок. Нет, погоди, Штырь! Погоди! Значит, сделаем так, – распорядился незваный гость. – Сейчас ты меня схоронишь в надежном месте. А Сынок появится – дашь знать. Сынок не должен подвести… если, конечно, дух какой-нибудь не вселился в него. Ну, дух-то я вышибу враз! И из него и из тебя! – Он коротко, зло ухмыльнулся. – Так что смотри там, «старичок-лесовичок», не проболтайся по пьянке. Из-под земли достану ведь, запомни. Я шутить не люблю. Ты меня знаешь, мукарь. Всё, свободен пока.

Минай Аронович дал ему ключ от потайной двери. Комнатка была чуть больше самой большой могилы: узкая, продолговатая и высокая, и пахло почему-то здесь сырой землей и угарно тлеющим загробным тесом. Матёрый выключил свет, чтобы оконце не привлекало внимания (он вообще уважал темноту, как уважают сильного надежного товарища). Любитель всего жёсткого и грубого, он подложил под голову какой-то камень, подвернувшийся под руку. Улёгся на топчан. Вздохнул. Долго смотрел на слабо голубеющую прорубь с ледяным стеклом, где мерещился ему «железный невод» – вся жизнь прошла за крепкою решёткой и окна без «невода» не существовало ни в воображении Матёрого, ни в самом сладком сне… Только разве это жизнь была, ребята? Это был намёк на жизнь, и причём намёк довольно пошлый.

Темнота наполнялась неясными шорохами. Крысы, будто почуяв гибель своего палача, зашевелились после полуночи во всех углах мельницы. Чудилось даже – ползут по ногам, по столу, где рассыпаны хлебные крошки… Брезгливо морщась, Матёрый камень выхватил из-под головы и шарахнул в дальний угол – аж зазвенело в коморке и сверху посыпалась пыль. Матёрый сел на топчане, закурил и понял: не уснуть; зубная боль зверела, нарастая, и челюсти «сворачивала набок». Это была несусветная боль. Любого другого она запросто заставила бы рассопливиться, а Матёрый только хищно скалился и изредка крушил кулаками столешницу, нары. Боль – это единственное чувство, которое любил он и признавал в этой жизни. Он любил её терпеть. И причинять любил. Так воспитали.

Закрыв глаза, он вспоминал какого-то Профессора на зоне; Профессор был большой любитель «сказки рассказывать на ночь», только в этих сказках была и правда.

«Все гнилые зубья повыдёргиваю к чёрту, а золотые вставлю! – мечтал Матёрый, забывая боль. – Если Профессор только не фуфлогон, я обязательно сыщу тот пароход и достану его хоть из-под воды, хоть с-под земли!.. Церковь на родине, может быть, даже отгрохаю – за все свои грехи… Жадность фраера губит, зачем столько золота мне? Себе возьму немного, остальное отдам в детский дом, пускай пацаны поживут по-людски…»

До утра клубились волны дыма в глухой коморке – Стахей курил. И в мечтах у Матёрого плыл по волнам и сверкал в потаённых глубинах какой-то «золотой пароход», затонувший где-то в беловодском море после революции, когда шла великая грабиловка страны и богатство тучами катилось за границу.

Профессор на зоне был уже доходяга – ни сегодня так завтра мог помереть – поэтому он и решил осчастливить Матёрого. Незадолго до побега – умный, стерва, догадался – Профессор подошёл к нему и передал письмо, написанное тайными чернилами. Матёрый поглядел на чистый лист – там было две-три строчки; привет жене и детям. Стахей тогда спокойно, аккуратненько сложил письмо и усмехнулся, говоря, что для самокрутки эта бумаженция будет – первый сорт. А потом намочил бумагу, посмотрел на свет и прочитал: узнал, где находится «золотой пароход»…

В полдень за воротами задорно зазвенели бубенцы и заклокотали колокольчики, и на широкий двор мельницы влетела белая лихая тройка с пеной на губах… Ямщика – не узнать, хотя личность как будто знакомая. Важный барин да и только – соколом смотрит. Небрежной ухмылкой блестит.

Мельник поначалу так растерялся – едва не сдёрнул шапку и не поклонился этому барину. А потом присмотрелся…

– Ох, мать его! – пробормотал, снова нахлобучивая шапку на брови. – Да неужели…

Евдока Стреляный сидел на облучке и небрежно эдак покуривал, поглядывал кругом с выраженьем на лице – знай наших…

Он остановился, в красном от мороза ухе почесал: щекотно от звона. Белую шляпу стянул с головы – не привык ещё ходить в ней – осторожно уложил на дно повозки и залихватским жестом шевелюру свою огненную взбил на гордой голове.