Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Вся мировая культура триста лет над этим старалась, хлюпала над несчастным человечком, Акакием Акакиевичем, черт возьми — не мудрено!

О, этот дохлый пацифизм, это непротивленство, самосозерцательность, маниловщина, эта вера в лучшие наклонности души, в светлые знамения и пророчества! И, разумеется, в мессианство: «Ее аршином не измерить, все равно выручит, родимая!..» — не шевеля при этом собственным пальцем. И вот — враг запросто, безнаказанно является в твой дом, проламывает твой прекраснодушный череп топором, насилует и убивает жену... А детям — их семеро, от шестнадцати лет и моложе, — говорит убежденно и политически грамотно, что родители были плохие, жестокие, дурачье и зверье. Теперь, мол, лучше заживем, по писаному. Говорит, убеждает, и, надо сказать, не без успеха. Пироги для него из твоего закрома и курица из твоего же курятника. И он спит уже с твоей старшей дочерью, и она — рада, потому что впереди у нее полная свобода. Господи, оглянись!..

Из газеты «СЕВЕР ДОНА»

Июнь 1918 года

Станица Усть-Медведи цкая

Федор КРЮКОВ

КРАЯ РОДНОЙ

Стихотворение в прозе

Родимый край... Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов...

Чуть тает свет зари, звенит сверчок под лавкой, в уголку, из серебра узор чеканит в окошко месяц молодой —

Родимый край!

Кресты родных моих могил, и над левадой дым кизячный, и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой, и журавец, застывший в думе, волнуют сердце мне.

Тебя люблю, родимый край...

И тихих вод твоих осоку, и серебро песчаных кос,

Плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на заре и в праздник шум станичного майдана, и старый милый Дон не променяю пи на что....

Родимый край...

Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная щемят мне сердце сладкой болью, невыразимо близкой и родной...

Молчанье мудрое седых курганов и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной —

Не ты ли это, родимый край?

Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа. Я, НЕНАВИДЯ И ЛЮБЯ, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной. Но все же верил, все же ждал:

За дедовский завет и за родной свой угол,

За честь казачества взметнет волну наш Дон седой...

Вскипит, взволнуется и кликнет клич — клич чести и свободы!

И взволновался Тихий Дон...

Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики... Звучат родные песни — то край родной восстал за честь Отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог и угол,

Кипит волной, зовет на бой родимый Дон!..

17

Вечером 30 августа, после митинга, у ворот завода Михельсона совершено было злодейское покушение на Ленина.

Когда Ильича привезли в Кремль, он, несмотря на тяжелые раны, сам прошел по вестибюлю и, неловко перехватываясь за поручень, поднялся по деревянной лесенке на третий этаж, в квартиру. Сопровождавшие молча, в абсолютной тишине, расходились по местам. Многие понимали: тайное становилось явным...

Вдоль, коридора ярко горели лампы, но стало вдруг темно в глазах: Матвей Макаров слепо и невидяще посмотрел на Ковалева и Дорошева и, махнув потерянно рукой, пошел в глубину комнаты.

Все расселись по углам, на свободные стулья, и долго молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Потом Макаров все же поднял отсутствующие глаза, оглядел всех с недоумением и, обернувшись к распахнутой двери, сказал в пространство:

— Такие у нас дела... Какая-то девка, Каплан, сука... в бога мать!

Михаил Мошкаров дернулся лицом, глянул на Матвея Яковлевича с удивлением. Макаров, образованный комиссар ВЦИК, не терпел в отделе не только матерщины под горячую руку, но даже крепких выражений, грубостей. Что же это, как не полный крах, когда человек сам позабывает себя?

— Фаня Каплан, черная ворона из стаи... Г-гадина! — повторил Макаров. И достал из стола тонкую папку, хлопнул ею об стол: — Вот! Собирался идти на доклад с важнейшими вопросами и фактами, бой хотел дать! И — ничего, теперь уж пойдет в долгий ящик)

Он переглянулся с Ковалевым и Дорошевым, которые хорошо понимали его нынешние заботы. Они и сами за тем же приехали к Ленину, но, выходит, не поспели тоже. Да и запись у Горбунова велась уже на вторую неделю сентября...

Был какой-то рок, предопределение судьбы. Накопление предгрозовых обстоятельств не только на фронтах, но и в Москве, в отделах БЦИК...

Военный отдел, Плановая комиссия, Казачий отдел, Секретариат, Хозяйственный — все работали в тесном общении, встречались на заседаниях, у машинисток, и потому многие частные факты и события, некоторые приказы и распоряжения так или иначе становились известны многим. И накапливались, создавая уже определенную обстановку.

Все знали, например, что Троцкий через некоторое время после вступления на пост наркомвоена невзлюбил Казачий отдел, подозревал некоторых его руководителей в некомпетентности, измене или попросту нелояльности к себе... А это значило, что репутация Казачьего отдела мгновенно испортилась, его в аппарате стали как бы игнорировать. Макаров, в свою очередь, «не склонил головы», начал готовить не только оправдания, но и встречные обвинения по «фактам с мест», где наиболее явно открывались плоды работы «левых» и ближайших сотрудников Троцкого. В лице последнего объединилась некая тайная фракция, за которой в Центре трудно было уследить, но которая действовала с величайшей целенаправленностью, и это с течением времени стали видеть все. Ленин уже брал всю деятельность Наркомвоена под свой непрерывный контроль. В начале августа он запрашивал члена РВС Восточного фронта Данишевского: «Пала Казань... Достаточно ли помогал фронту Наркомвоен?» В эти же дни по записке председателя Высшей военной аттестационной комиссии Егорова Ленин предложил Троцкому учредить главное командование, ответственное перед Совнаркомом, предложил на пост главкома Вацетиса.

Некоторое время спустя на письмо комиссара 4-й армии Восточного фронта Зорина («Нет обмундирования, снарядов, наши обращения в Наркомвоен ничего не дали...») Ленин по телеграфу предложил Троцкому выехать из Свияжска на фронт, под Саратов, и лично принять необходимые меры. Троцкий телеграмму игнорировал. Меры пришлось принимать через начальника оперативного отдела Аралова. В двадцатых числах августа Ленин лично потребовал от командующего северо-восточным участком завесы Кедрова в Вологде подробных отчетов и донесений о ходе борьбы с интервентами и белогвардейцами на Севере: сколько сделано фортификационных работ, по какой линии, какие пункты железных дорог обеспечены подрывниками и т. д., уже открыто не доверяя Троцкому.

В Казачьем отделе скопились факты по Автономову, Калнину, проливающие свет на провалы в районе Царицына и Екатеринодара, донесения из действующей армии. Макаров настойчиво просил приема и через Горбунова уже получил согласие. Тут еще заявились делегации с Дона: большевики Ковалев, Дорошев, Кудинов и Евгений Трифонов, которые в противовес Наркомвоену выдвинули идею созыва экстренного походного войскового круга, как чрезвычайной прифронтовой власти на Дону, и в Совнаркоме уже подготавливался специальный декрет о походном круге советского войска Донского... Были и другие, по-видимому, факты, пока неизвестные казакам. Все они ждали решения Ленина. Почва ощутимо заколыхалась под фракционерами Троцкого.

Теперь, после выстрела у ворот завода Михельсона, все решительно изменялось.

Казаки сидели и молчали.

Ленин! Ему было только сорок восемь, он был крепок телом и духом, движения полны энергии и порыва, сил — в преизбытке, его хватило бы на сто лет! И вот — этот дьявольский выстрел...

В коридоре не утихало движение. Проходили врачи, сам нарком здравоохранения Семашко со свитой. Дважды была Анна Ильинична и все просила пригласить, помимо кремлевских врачей, какого-то большого специалиста по внутренним болезням — врача Мамонова. Крутился около лестницы на третий этаж и комендант Павел Мальков. Курил нервно, смотрел в окна, а увидя в открытую дверь полную комнату мужчин, сидевших в затяжном молчании, тихо вошел к казакам.

Горе тут было у каждого почти что личное. Мальков прислонился широким плечом к притолоке — все стулья были заняты — и, сняв кожаную фуражку, вытер платком лоб.

— Ну что, станичники? Ждем, как и все?

— Ждем, — кивнул Микаров. — Говорят: пули отравленные?

— В том и дело, — сказал Мальков. — В том то и дело!

— Что за сволочь сверзилась на нашу голову? Кто подослал?

— Молчит. Говорит: беспартийная. Фамилия двойная: Каплан-Ройтблат...

— На такую падлу и одной бы за глаза хватило, — сказал секретарь отдела Тегелешкин.