Дерзкий рейд - Георгий Свиридов

— Земляки! Ложь застлала ваши глаза. Вы стреляли не в своих врагов, а в друзей, в свое счастье, в свое будущее. Идите в свои аулы и расскажите правду, расскажите, что видели и слышали.

Сбившись в кучу, пленные не решались ступить ни шагу. Не могли поверить в то, что их просто так отпускают на волю. Каждый из них помнил слова своего бая, что теперь валялся возле холма: «Идут безбожники, осквернители веры. Их называют красными потому, что они везде после себя оставляют кровь людей и языки пламени, что они свирепее и страшнее царских карательных полков». И два офицера, байские сынки, что учились и долго жили в России, которые появились в ауле, тоже яростно ругали кровожадных большевиков. В жизни много запутанного, и не все, оказывается, проясняется с восходом солнца.

Получившие свободу дехкане долго стояли на бугре и смотрели на удаляющийся отряд, пока за пологими холмами не скрылся последний верблюд с поклажей. Только легкое облачко поднятой пыли показывало, что там движется большой караван или гонят огромную отару…

Глава двадцать третья

1

Старый орел, распластав огромные крылья, медленно кружил над сонной степью и оттуда, с недосягаемой высоты, зорко и пристально оглядывал впадину, просматривал каждый кустик на однообразной серо-желтой глинистой равнине, отыскивая себе пищу — зазевавшегося суслика, неосторожно вылезшего из норы жирного тушканчика или, если повезет, быстроногого джейрана. Но сегодня удачи не было с самого раннего утра.

Непонятный шум разбудил его, и орел взмыл в небо и со своей высоты увидел, обнаружил в степи своих извечных врагов, что ходят на двух ногах и носят палку, извергающую огонь и смерть. Их было много, этих двуногих, они двигались по степи широким потоком на лошадях и верблюдах, двигались со стороны тихих и уютных гор, где много дичи и есть тень, в далекую и сухую степь, где даже орлы с трудом находят себе пропитание в этом краю высохших соленых озер и бескрайних песков…

Орел сделал еще один круг и медленно поплыл в сизую даль.

А люди не обратили внимания на орла. Они редко поднимали головы вверх, ибо там висело и слепило глаза раскаленное солнце. Люди погоняли лошадей и торопили верблюдов. Дробно постукивали копыта, визгливо скрипели колеса повозок, да голубой жидкий дымок самокруток взлетал над головами и таял в зное.

Одни бойцы тихо переговаривались меж собой, вспоминая родные места. Другие молча тряслись на повозках, курили, деля щепотку махорки на несколько самокруток и подмешивая в нее сухие травы, которые успевали нарвать на привале. Третьи дремали. Дремали в арбах, в седлах, доверив коню или верблюду выбирать дорогу.

С новостью, что отряд везет золото, быстро свыклись, и разговоры о деньгах, о ценностях уже надоели. Другие заботы кружили им головы, Каждый из них — во сне и наяву — стремился лишь к одному: поплескаться, вымыться в воде. Мечтали о парной баньке, где на полке приятно отделиться и веником похлестать занемевшее тело, впрочем, другие были бы рады обыкновенной луже, наполненной дождевой водой… Хотя бы умыться, лицо смочить! Задубевшие от высохшего пота рубахи стали твердыми как жесть, немытое, пропыленное тело томительно просило привычного омовения… А воды в отряде стало в обрез. Теперь ее снова выдавали по норме, чтобы можно было утолить жажду. Об этой самой простой и необходимой каждому живому существу жидкости, без которой нельзя обойтись в степи, обеспокоенно думали и Джангильдинов с Жудырыком.

— Дальше, когда на Устюрт выйдем, будет совсем худо, — говорил старый охотник. — Колодцы совсем бедные. Уже две ночи мучаюсь, агай, все равно не могу лучшую дорогу выбрать…

Джангильдинов слушал аксакала, покусывая кончик уса. Он хорошо знал, что имел в виду тот, когда называл колодцы бедными. Несколько десятков ведер, не больше.

— У нас другого выхода нет, отец.

— Знаю, агай, знаю…

— На Устюрте колодцы далеко друг от друга?

— По-разному. Есть и близкие, а есть и два дневных перехода делать надо.

— Будем идти.

— Здесь мало людей, умеющих находить воду и отрывать колодцы. — Аксакал мял заскорузлыми пальцами бороду, и глаза его, узкие, как бойницы, смотрели на степной простор сочувственно и с пониманием. — Отец мой говорил, что сделать колодец — это сделать добро народу.

— В этих краях, наверно, трудно находить землю, где можно рыть колодец?

— Степь не каждому открывает свои тайны, хотя все мы дети ее, живем на груди земли и она поит нас водою, своим молоком, — сказал аксакал.

Кони их шли грудь в грудь, выстукивая подковами по каменистой почве, а всадники, оглядывая степные пространства, думали каждый о своем. Джангильдинов опять и опять высчитывал, во сколько переходов они одолеют путь на Устюрт и когда примерно выйдут к Актюбинскому фронту. Только бы не задерживаться, не делать лишних остановок и долгих привалов. А старый охотник сосредоточенно вспоминал тропы по Устюрту, по которым еще в молодости водил верблюжьи караваны купцов из Мангышлака на Хорезм, и силился представить состояние древних колодцев, что встречались тогда на его пути, и смогут ли они напоить такой большой караван…

Жудырык думал и смотрел на степь, она была для него родной землей. Пусть для других эта степь пустая и мертвая, аксакал умел ценить ее и видел суровую красоту в однообразных, сливающихся нежных оранжево-коричневых тонах перепадов и пологих холмов, покатых низинах, где еще буйствовала на вид засохшая трава, и над всем этим голубое, как покрытые глазурью изразцы на минаретах Хорезма, бездонное небо. Его радовала и волнистая линия горизонта, и искривленный ствол саксаула, задумчивого дерева пустыни.

Охотник видел многое, что ускользало от взора пришедших людей. Степь выгорала прямо на глазах. Время зноя и духоты пришло в край давно и сейчас перетирало горячими ладонями остатки веселой зелени.

— Помоги, аллах, одолеть трудную дорогу, — шептали губы старого охотника.

Чем дальше от гор уходил караван, тем жарче становился воздух и суше земля. Все реже по низинам и запа́динам встречались чуть приметная и неяркая сизо-серая полынь, редкие метелки матово-серебристого ковыля, пучки приземистого черкеза и бледно-зеленые кусты янтака… К вечеру все желтело и сохло, становилось буро-серым. А глинистая, плотно слежавшаяся земля впитывала в себя лучи солнца, разогревалась и тихо лопалась. Появлялись зигзаги трещин, в которые можно даже просунуть ладонь, и по ним, по трещинам, как по ранам земли, уходила в небо, испарялась последняя жалкая влага, вконец иссушая степь.