Грани «русской» революции. Как и кто создавал советскую власть. Тайное и явное - Андрей Николаевич Савельев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
все дела, предусматривающие смертную казнь, рассматривала лично императрица. И ни одного смертного приговора вынесено не было. Тем не менее публичная смертная казнь, в особенности применительно к преступлениям против государства, признавалась необходимой. Публичность – это казнь с согласия народа. Если народ не в состоянии лицезреть эту казнь или не желает её, то смертный приговор следует отменить – вот и все правила, которые ограничивают даже чрезвычайно редкое применение такой меры расправы с преступником.
Но вернемся на Съезд, где по запланированному сценарию в самом начале вне всякой повестки было дано слово Троцкому. И он бросает в зал, уже наэлектризованный обсуждением повестки дня, «дохлую кошку» – вопрос о дисциплине в армии и жестоких мерах по противодействию анархии. Оказывается, что на Курском участке фронта некие группы призывают к наступлению на немцев, вопреки решениям центральной Советской власти. И отдельная рота даже самовольно перешла в наступление. При этом во время беспорядков убит комиссар и ранен начальник бригады. Начальник бригады – эсер, военный комиссар, приславший телеграмму – также эсер. Из Невеля ещё один комиссар сообщает «о том, что там ведется бесчестная демагогическая агитация, смысл которой сводится к тому, что Советская власть предает украинских братьев». Ещё в одном месте правительственной делегации грозили бомбой. Троцкий говорит о неких «силах», которые надо бы задержать и расстрелять.
Поскольку большевики только что большинством голосов отказались обсуждать на Съезде восстановление смертной казни, эти слова вызывают взрыв возмущения. Но Троцкий продолжает выдавать факты сомнительного свойства, смущая аудиторию вопросами, ответы на которые он знает: «пьяные банды спасаются войсками Льговского Совета, и когда мы посылаем 5–6 человек, а их обстреливают, то я не знаю, будем ли мы рекомендовать политику беспощадности или мы поспешим призвать их к порядку?» Наконец, после бесконечных экивоков он переходит к делу: «Я предложу Съезду беспощадную расправу с провокаторами, хулиганами и шкурниками». Возможно, подобные слова особенно раздражают тех, кто на I Съезде слышал, как большевики, напротив, выступали за анархию, и получали те же самые характеристики, которыми теперь бросался Троцкий. Вопрос о «докладе» Троцкого большевики впихивают в повестку дня.
Лидер эсеров Камков (325) использует тему для продолжения ругани предыдущего Съезда. Его пафос сводится к тому, что все кажущиеся Троцкому беспорядки связаны со «здоровой революционной психологией тех, кто не поддался на эту удочку передышки». То, о чём рассказывает Троцкий, происходит в любой роте. Потому что «они по вашему приказанию не желают быть молчаливыми свидетелями того, как германский империализм расстреливает русских рабочих и крестьян». Имеется в виду Украина и условия германской оккупации, о которой в начале Съезда говорил нелегально приехавший оттуда делегат. Подыгрывая большевикам, раздувающим скандал вокруг пустяков и надуманных страхов, Камков говорит: «наша партия будет поддерживать здоровое революционное движение среди рабочих и крестьян».
Ещё больше обостряет ситуацию Зиновьев, объявляющий: «нас тянут в войну». Большевики приветствуют его овацией. Зиновьев объявляет, что «здоровая революционная психология» приписывается Камковым бандам. И уже совсем переходя в открытую конфронтацию: «если желаете проверять совесть нашей партии на этой почве (шум на местах), если желаете поднять бой, то мы охотно этот бой принимаем. Я ставлю вопрос: поднимут ли они перчатку, брошенную т. Троцким?»
Разогрев публики происходит удачно – левые эсеры проглотили наживку и забыли, зачем вообще собирался съезд. После короткого перерыва перепалка продолжается.
Спиридонова (326), сначала вроде бы заметившая, что вопрос незначительный, отвечает на него в духе предыдущего оратора: «Мы этот бой, партия лев. с.-р. и авангард трудового крестьянства, авангард пролетариата (смех. аплодисменты), мы этот бой, товарищи-большевики, перед лицом всего интернационала, перед лицом растоптанных братьев украинцев, растерзанных финляндских братьев, рабочих и крестьян, перед лицом всех трудящихся всего мира, которые ждут от нас, чтобы мы боролись, а не стояли на коленях, – мы этот бой с товарищами большевиками принимаем. (Аплодисменты.)» Потом она пытается напомнить большевикам, что левые эсеры были с ними на одних баррикадах, и о том, что в своё время Ленина называли немецким шпионом, а теперь всё воспроизводится «со стенографической точностью»: «даже слова одинаковые, ответственный представитель даже обвиняет в том, что там агенты, негодяи, подстрекатели, что там подкупы, что там банды, говорят языком Мирбаха, который расстреливает наши партизанские отряды из крестьян, растерзанных, обманутых». Она призывает не повторять приемы меньшевиков и правых эсеров и бороться честно – не затыкать левым эсерам рты. Тем более что «здешнее большинство сейчас против нас, левых эсеров, но всё большинство в стране сейчас против Советской власти»; «дайте нам биться по всей линии, а потом уже выносите свои постановления, какие угодно: революционный Трибунал, казнь смертную, расстрелы».
Троцкий, выступая в защиту своей позиции, не признает призывов к единению: «нам указывали на то, как с нами братались в разные эпохи. Я помню, что в тот период, когда мы с уголовными братались в тюрьмах при правительстве Керенского, та партия, от которой выступала Спиридонова, принимала участие в фирме Керенского». В октябре, как заявляет Троцкий, «лев. с.-р. заявили, что они этого восстания поддерживать не будут». Камков кричит из зала: «Врете, лгун!» Но Троцкий продолжает бесить оппонентов: «…лев.
с.-р. оставили работу в революционном комитете и взяли оттуда всех своих работников, кроме тех, которые остались там самостоятельно. Точно так же, когда мы однажды поддались их призыву создать общую власть, они ответили: мы войдем только, если войдут меньшевики и правые с.-р. Вот как они ответили. Правда, мы были склонны в известный период многое прощать этой партии и забывать». И вставляет новый «факт»: «в Тамбове, где уездный съезд лев. с.-р. постановил против нашей фракции водку населению раздать…» И ещё – о дисциплине латышских стрелков и каких-то группах по 20 человек (народ, полагать, эсеров) которые переходят демаркационную линию, чтобы зарезать 2–3 немецких солдат. Пафос: «это есть постыднейший импрессионизм в политике!» И по поводу расстрелов: «целая партия без достаточных оснований сочла нужным нести свой испуг сюда, в этот зал, и сказать: мы знаем, вы хотите нас расстрелять: дайте нам последнее слово, выслушайте нас». И дальше: «Не для того мы брали власть, чтобы отдельная группы неврастеников, группы интеллигентов срывали рабоче-крестьянский класс страны». Большевики приветствуют всю эту провокацию громом аплодисментов.
Наконец, из-под спуда извлекается давно заготовленный
