Мэрилин Монро - Дональд Спото

Мэрилин выпуталась из трудной задачи оправдания и обоснования некоторых сомнительных эпизодов своей жизни, сделав это путем драматизации прошлого. «Мое детство напоминает кинофильм, который можно будет увидеть на экране еще в этом году, — сказала она. — Но я пережила это и выжила». И точно так же как актриса очистилась от обвинений о соучастии в деле удовлетворения чьих-то грязных страстишек, заявив, что фотографировалась нагишом, потому что была голодна и у нее не было где жить, теперь она коллекционировала и распространяла всякие измышления на тему своего детства (к примеру, про четырнадцать приемных семей). Потерянная маленькая девочка, которая, в принципе, была неотъемлемой частью ее подлинной натуры, становилась едва ли не единственным жизнеспособным элементом, благодаря которому Мэрилин возбуждала симпатии у окружающего мира.

Как Мэрилин и предвидела в беседе с Наташей, Джо был страшно недоволен появлением ее актов[212]в календаре, который тогда печатался уже по всему свету. Впрочем, он, похоже, в ту пору не разговаривал с ней на указанную тему, поскольку в конце марта и в начале апреля (когда Джо усиленно готовился к комментированию выступлений нью-йоркских «Янки» в предстоящем сезоне) его контакты с ней были не особенно частыми. Однако он прервал затянувшееся молчание, чтобы оказать своей подруге поддержку в момент, когда сенсациями становились очередные открытия, касающиеся прошлого актрисы. Журналисты разузнали, что, в противоположность прежним заявлениям Мэрилин на тему ее сиротского детства, мать артистки была жива — более того, она чувствовала себя настолько хорошо, что ее выписали из штатной больницы в Эгнью и ныне Глэдис временно работала санитаркой в частной психиатрической клинике «Хоумстед-лодж», расположенной на бульваре Колорадо в Игл-Роке — районе Лос-Анджелеса неподалеку от Пасадены. Поскольку со времен, когда Глэдис вела нормальную жизнь, миновали долгие годы, то сейчас она вела себя довольно странно (особенно в окружении психически больных пациентов).

Этот факт всплыл на поверхность в связи со смертью мужчины по фамилии Джон Стюарт Эли, женой которого с недавнего времени была Глэдис. Мистер Эли, электрик, проживавший в западном округе Лос-Анджелеса, умер 23 апреля 1952 года от инфаркта в возрасте шестидесяти двух лет. Примерно тогда же Глэдис написала дочери короткое письмецо, обратившись к ней по ее новому имени:

Дорогая Мэрилин

Любимая моя деточка, напиши мне, пожалуйста. Меня здесь всё нервирует, и я хотела бы побыстрее выбраться отсюда. Мне бы хотелось, чтобы мое дитя относилось ко мне с любовью, а не с ненавистью.

Целую тебя.

Мама

Это письмо, которое Мэрилин хранила до своих последних дней[213], угодило ей в самое сердце. Она не проявляла к Глэдис неприязни, а просто не хотела ее навещать, невзирая на просьбы, передававшиеся через Инез Мелсон; все выглядело так, словно она уже никогда и никоим образом не вступит с Глэдис в контакт. Такое поведение указывает на очередной парадокс в ее сложной натуре. Мэрилин помогала матери, но издали — выписывала чеки, организовывала уход и в конечном итоге удовлетворяла ее потребности через поверенный фонд. Но в 1952 году Мэрилин подошла к такому моменту в жизни, когда весь свой талант и энергию она посвящала созданию и поддержанию своего нового имиджа, и в соответствии с этим хотела вести себя в точности так, как эта творимая ею другая женщина — более того, она хотела стать ею. Глэдис же была воспоминанием из несчастного прошлого актрисы, персонажем семейной истории, изобиловавшей, как ей когда-то сказала Грейс Мак-Ки Годдард, туманными и опасными болезнями, которые вполне могли оказаться наследственными. Для нее гораздо лучше было стать новой личностью с новой самоидентификацией — быть может, новой Джин Харлоу или просто Мэрилин Монро.

«Я знала, что на самом деле нас ничто не связывало, — защищала она через несколько лет свое отношение к матери, — и знала, что в состоянии сделать для нее очень немногое. Мы были чужды друг другу. Наше совместное проживание в Лос-Анджелесе складывалось очень трудно, и даже она отдавала себе отчет в том, что ни одна из нас по сути не знает другую». Одну из немногочисленных дискуссий о своей матери Мэрилин закончила следующим утверждением: «Мне хочется просто позабыть обо всех тех несчастьях и страданиях, с которыми ей довелось столкнуться в ее жизни, а мне — в моей. Я пока не могу забыть об этом, но хочу попробовать. Когда я становлюсь Мэрилин Монро и не думаю про Норму Джин, мне это иногда удается».

В последующие годы многие духовные страдания Мэрилин Монро станут результатом того, что она была не в состоянии забыть то, что произошло, и часто из-за этого во время психотерапевтических сеансов было невозможно заниматься непосредственно ее чувством вины и последствиями указанного состояния[214].

После раскрытия того факта, что Глэдис жива, студии «Фокс» во второй раз за год пришлось выдумывать какую-то историю, дабы противостоять прессе и общественному мнению. Руководство снова вызвало Мэрилин на ковер, и она снова нашла способ предотвратить волну возмущения собственной ложью и обратить всю ситуацию в свою пользу. Киножурналиста Эрскина Джонсона попросили провести интервью, на которое он будет располагать эксклюзивными, то есть исключительными, правами. «Без моего ведома, как несмышленого дитяти, — сказала Мэрилин, пользуясь старосветскими оборотами и лексикой (ее высказывание написал Сидней Сколски), — моя матушка по инвалидности провела много лет в штатной больнице. Я тем временем воспитывалась в нескольких приемных семьях, указанных мне куратором округа Лос-Анджелес, и более года пребывала в городском сиротском приюте Лос-Анджелеса. Я не знала матери как следует, но после того, как стала взрослой и получила возможность помогать ей, поддерживаю с ней контакт. Я помогаю ей в настоящее время и хочу помогать также и в дальнейшем, если у нее будет на то нужда».

В письме к издателю журнала «Редбук», отправленном в июле, Мэрилин добавила к изложенному следующее:

Эту историю я рассказала так, как услышала ее в бытность ребенком, и с того момента, когда узнала о существовании матери, я пыталась уважать ее жажду сохранения анонимности... Мы никогда не знали друг друга сколь-нибудь близко, и нас никогда не связывали нормальные отношения матери и дочери. Если я совершила ошибку, утаивая эти факты, то прошу принять мои самые глубокие извинения; прошу также поверить, что единственным мотивом моего поведения явилось уважение к женщине, которой я чувствую себя глубоко обязанной.