Северный Удел - А. Кокоулин

А тем, кто остался в Тайной, наверняка будут подчищать память. Все-таки уже многолетняя традиция. Оно и правильно.

Интересно, примет меня Гиль-Деттар?

Я почувствовал тепло у лица и открыл глаза. Оказалось, отец очень близко поднес свечу.

— Как ты?

Я пожал плечами.

— Скажи, зачем поднимать Бога?

— Тщеславие. Или чувство справедливости. Или желание исправить, — сказал отец. — Но мы не предатели! Запомни! Мы не Младшие, мы уже люди.

— Да, но мы всегда кого-нибудь предаем.

Мы помолчали.

— Мой пистолет?

— Вот, — отец вложил мне «Гром заката» в ладонь. — Подобрал в вереске.

— Хорошо.

С оружием мне было спокойнее.

— Ты потерял много крови, — сказал отец.

— Я знаю, — произнес я, представляя уже, что он сейчас спросит.

Отец посмотрел на меня печальными глазами.

— Я вижу, я слабо, но вижу рисунок… Ты ведь не мой сын?

Застрял в нижней точке, точке ожидания острый кадык.

Я сжал дрожащие пальцы Аски Кольваро.

— Нет.

Новый выстрел слышится глухим коротким рыком.

Мне хочется посмотреть, кто это стреляет через подушку, но я не могу согнать с глаз противную пелену.

Перьев будет много, думается мне.

— Бастель!

Хлопок по щеке приводит меня в чувство. Пелена спадает, и лицо моего друга Игоря Баневина, освещенное факелом, надвигается сверху. Губы его складываются и растягиваются, но кроме окрика я так ничего больше и не могу услышать. Кажется, он говорит: «Очнись! Не закрывай глаза!». Во всяком случае я бы говорил то же самое. Никаких сюсюканий, когда ты при смерти. А я при смерти, я знаю. Кровь не слушается.

Голову мою поворачивают, и я вижу уже Терста.

Радость почему-то течет горлом, горячая, выплескивающаяся красным фонтанчиком. Не слышать начальство — это уж совсем никуда, не профессионально, поэтому я напрягаюсь из последних сил.

— Игорь, — Огюм Терст зол и растерян, — Игорь, я же просил тебя приглядывать!

Это не мне, это Баневину.

Баневин оправдывается. Он был рядом. Он только чуть-чуть не успел.

— Он сейчас умрет, — говорит Терст. Глаза его щурятся. Я вижу, как жилки его крови пытаются перехватить свободный исход моей.

Не удалась дуэль, думаю я.

Под ногой у Терста что-то хрупает, но никто, кроме меня, не обращает на это внимания. Да и я не уверен, что это сторонний звук. Вполне возможно, что хрупает во мне. Только упорно кажется, что перед тем, как исчезнуть с обрыва, Эррано Жапуга что-то стеклянное держал-таки в руке. Или не держал? Тяжело вспомнить.

— Что ж вы, Бастель!

Это уже мне.

Терст чуть не плачет. Света прибавляется. Кто-то еще, усатый, в мохнатой шапке, маячит в отдалении. Или это не шапка, а копна волос?

— Дыши! — хватает меня за грудки Терст. — Сучий ты сын, дыши!

Я пытаюсь. Все-таки приказ.

— Игорь! — орет Терст. — Давай его в домик при казарме. Живо!

Меня поднимают, и все трясется. Трясется небо, усеянное скачущими звездами, трясутся и шелестят акации, в падучей колотятся окна проносящегося мимо длинного караванного дома.

Жизнь уходит из меня.

Я то пропадаю, то появляюсь, и, очнувшись в очередной раз, удивляюсь желтому потолку. Я лежу на полу, кто-то дергает из-под меня остатки рубашки.

— Ложись! — командует Терст.

Рядом со мной устраивается Баневин.

— Вскрывай правую руку!

— Ему? — спрашивает Игорь.

— Себе! — Терст страшен, он вращает глазами, щека у него в крови. В моей крови. — Единственное, что можно сделать, это перенос. Слышишь, Игорь?

— Слышу.

— Ты умрешь, — вдруг совершенно ледяным тоном говорит Терст. — Ты умрешь для всех. Ты станешь Бастелем Кольваро. Ты чуть повыше его, но все остальное… Все остальное изменит кровь. Я сейчас подрежу здесь… и здесь…

Тьма. Свет.

— Самое важное, — шепчет Терст, — терпи. Будет больно. Я сейчас жилками заставлю кровь Кольваро течь в тебя. Она даст тебе и память его, и знания. Вылепит заново лицо. С эмоциями будет похуже. Но это не страшно. Бастель Кольваро будет жив, а значит, сломаются планы тех, кто хотел бы видеть его мертвым. И у меня будет время, у нас будет время… Понимаешь? Если слышишь, кивни.

Я киваю.

Или не я? Не ясно, кто я. Игорь Баневин? Бастель Кольваро? Оба вместе? Некий экспериментальный гомункулюс?

Боль сжимает сердце.

Красную пелену перед глазами пронзают тонкие арки жилок, по которым струится кровь. От меня ко мне.

Холод стекает с правой руки.

— Терпи!

Я. Я… Я — Бастель Кольваро.

Глава 27

В длинную, узкую тьму я пополз один.

— Благодати тебе… Бастель, — выкрикнул отец.

Ход полого спускался к речному шуму. «Фатр-Рашди», засунутый за пояс, оскребал дощатую стенку. Я переставлял локти, и дерево глухо отзывалось на каждое движение. Скоро тьма посерела, позеленела мутными отблесками.

Финальный спуск оказался короток и коварен, так что я, проскользив по мокрым доскам, с головой ушел под воду.

Уф-ф!

Вынырнув, я обнаружил, что нахожусь под низко нависшим каменным козырьком, а рядом, на легкой волне покачивается привязанная к железному костылю лодка.

Забраться в нее у меня получилось лишь с третьего раза, когда пальцы уже побелели от холода. По другому лодочному борту, не сразу замеченные, приступкой возвышались несколько камней.

Я заполз, я сполз, клацая зубами, я как мог растянулся на дне и минут пять бессмысленно смотрел, как дрожат блики на неровном своде.

Так и должно быть, подумалось мне. Так выпало, так, наверное, записано на крови. Я должен был остаться один. И одному же мне и прекращать всю эту дикую историю.

Как говорят в Ассамее — судьба.

Я отвязал лодку от костыля и, загребая ладонями, вывел ее из-под козырька. Река Северянка распахнулась вширь, зашипела у бревен стапеля, потекла искристой золотой чешуей. Я достал из-под скамьи короткое весло. Несколько взмахов — и течение, качнув, подхватило лодку, потянуло вперед, окунуло в золото стремнины.

Ветер хлестнул по лицу.

Домики верфи, недостроенная шхуна уплыли за корму, пустынные холмы, вырастающие над берегами, принялись сопровождать лодку. Заросли вереска украшали их склоны замысловатыми лиловыми шрамами.

Я поработал веслом и, убедившись, что течение справляется и без меня, скрючился на скамье. От слабости мутило. Я потерял много крови Бастеля Кольваро, и теперь, наверное, она постепенно заменялась родной, оранжевого оттенка кровью Игоря Баневина. Теперь уж точно не ясно, кто я, ни один, ни другой.

Солнце клонилось к западу — судя по всему, с того времени, как я потерял сознание на досках склада, прошло не более шести часов. Следовательно, тварь со своим кровником у Ша-Лангхма уже почти сутки. Долго ли будут ждать Шнурова — вот вопрос. И вообще, значил ли он для твари что-нибудь?