Бен-Гур - Льюис Уоллес

Возвращаясь к отцу, она посмотрела на пакет, остановилась, еще раз посмотрела внимательнее, чем прежде, и вдруг румянец вспыхнул на ее щеках: она узнала печать Бен-Гура. Симонид тоже несколько мгновений рассматривал печать. Сломав ее, он подал Эсфири сверток, заключавшийся в пакете.

– Прочти, – сказал он.

Говоря это, он глядел на нее, и вдруг выражение тревоги появилось на его лице.

– Я вижу, что ты знаешь, от кого письмо.

– Да... от... нашего господина.

Хотя жесты ее и были сдержаны, но взгляд, встретившийся со взглядом отца, был полон искренности. Подбородок Симонида медленно опустился на тяжело дышащую грудь.

– Ты его любишь, Эсфирь? – спросил он тихо.

– Да, – отвечала она.

– Подумала ли ты, что из этого выйдет?

– Я старалась, отец, не думать о нем иначе, как о своем господине, которому я многим обязана. Но усилия мои ни к чему не привели.

– Добрая девочка, точно такая же, как и мать, – сказал он, впадая в задумчивость, из которой она вывела его, разворачивая сверток.

– Да простит меня Бог, но... но твоя любовь могла бы не остаться неразделенной, если бы я удержал у себя все, что имел право удержать. Деньги – большая сила.

– Для меня было бы хуже, если бы ты поступил так, отец, я была бы недостойна взглянуть ему в глаза и не могла бы гордиться тобой. Прочесть ли письмо?

– Cию минуту, – сказал он. – Позволь мне ради тебя, дитя мое, указать тебе самое худшее. Разделенное со мной, оно не будет так ужасно для тебя. Любовь его, Эсфирь, уже отдана другой.

– Я знаю это, – сказала она спокойно.

– Египтянка держит его в своих сетях, – продолжал он. – Она обладает лукавством своей нации и вдобавок красотой. Удивительная красота и страшная хитрость! Но она, как и все ее соотечественники, не имеет сердца. Дочь, презирающая отца, принесет мужу только горе.

– Разве она так относится к отцу?

Симонид продолжал:

– Валтасар – мудрый человек, чудом обращенный из язычества в новую веру, а она смеется над ним. Я слышал, как она вчера сказала: "Глупости простительны юности, но в старости привлекательна только мудрость, и тот, кто утратил ее, должен умереть". Жестокие слова, приличные римлянке. Я применил их к себе, зная, что скоро подобная же старость наступит и для меня... да, она недалеко. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь обо мне: "Лучше бы ему умереть".

Со слезами на глазах она поцеловала его, прошептав:

– Я – дочь моей матери.

– Да, и моя дочь, которая для меня то же, что для Соломона был храм.

Помолчав, он положил ей руку на плечо и сказал:

– Когда египтянка сделается его женой, он, Эсфирь, вспомнит о тебе с раскаянием и сердечным сожалением, потому что в конце концов он откроет, что служит только исполнителем ее гадкого честолюбия. Рим – центр грез. Для нее он сын Аррия, дуумвира, а не сын Гура, князя Иepycaлимского.

Эсфирь не делала попытку скрыть впечатление, произведенное этими словами.

– Спаси его, отец. Еще не поздно, – сказала она с мольбой.

Он отвечал с улыбкой, выражавшей сомнение:

– Утопающий может быть спасен, но влюбленный – нет.

– Но ты имеешь на него влияние. На свете он одинок. Укажи ему опасность. Объясни, что это за женщина.

– Это может спасти его от нее, но приведет ли это его к тебе, Эсфирь? Нет, – сказал он, и брови его нахмурились. – Я такой же раб, какими были из поколения в поколение и мои предки, но я никогда не скажу ему: "Возьми, господин, мою дочь, она лучше египтянки и любит тебя больше". Нет, я пользовался многими годами свободы и независимости. Язык мой не повернется сказать эти слова. Камни на этих старых холмах перевернулись бы от стыда, если бы я дошел до этого. Нет, клянусь патриархами, Эсфирь, я бы охотнее уложил нас обоих рядом с твоей матерью, чтобы заснуть тем сном, каким спит она.

Краска стыда покрыла лицо девушки.

– Я имела в виду только его одного, его счастье, а не свое. Если я осмелилась полюбить его, то я хочу остаться достойной его уважения, только этим я могу извинить себе мое безумие. Позволь мне прочесть теперь его письмо.

– Читай.

Она тотчас же начала читать, спеша покончить с неприятным предметом разговора.

Нисан, 8-го дня

По дороге из Галилеи в Иерусалим

Назареянин шествует. С Ним, хотя и без Его ведома, идет отряд моих приверженцев. Другой легион следует за нами. Сборище не покажется странным во время Пасхи. Он сказал, выходя, что идет в Иерусалим, и предсказал, что все сказанное о Нем пророками – сбудется.

Ожидания наши близятся к концу.

Спешу.

Мир тебе, Симонид.

Бен-Гур

Горькое чувство подавила Эсфирь, когда отдавала письмо отцу. В нем не было ни слова, обращенного к ней. Даже приветствие не касалось ее, а как легко было бы написать: "Мир тебе и твоей дочери". Впервые она ощутила мучительное чувство ревности.

– Восьмого дня, – сказал Симонид, – восьмого дня, а теперь, Эсфирь, теперь?

– Девятый.

– Значит, они теперь в Вифании.

– Возможно, мы увидим его вечером, – прибавила она, забыв все от радости.

– Может быть, может быть! Завтра праздник Опресноков, и он, может быть, захочет отпраздновать его, как того пожелает и назареянин. И мы увидим его, увидим их обоих, Эсфирь.

В это время показался слуга с вином и водой. Эсфирь помогала отцу, когда на кровлю вошла Ира.

Никогда Эсфирь не находила ее такой удивительно красивой, как в эту минуту. Ее газовая одежда обвивала ее как облако, на лбу, шее и руках блистали драгоценности, которые так любят египтяне.

При ее появлении Эсфирь вся съежилась и прижалась к отцу.

– Мир тебе, Симонид, и тебе, прекрасная Эсфирь, – сказала Ира, кланяясь последней. – Ты напоминаешь мне, добрый человек, если я могу так сказать, не оскорбляя тебя, ты напоминаешь персидских жрецов, взбиравшихся на закате дня на свои храмы, чтобы помолиться удаляющемуся солнцу. Если в персидском поклонении есть что-нибудь непонятное тебе, то позволь мне позвать отца, он ведь маг.

– Прекрасная египтянка, – возразил купец, вежливо кланяясь, – твой отец хороший человек, который не обидится, если узнает, что я говорю о его персидской учености как о наименее ценной части его мудрости.

На губах Иры скользнула улыбка.

– Ты вызываешь меня на философское рассуждение, и я скажу тебе, что наименее важная часть предполагает наиболее важную. Скажи мне, что ты считаешь важнейшей частью из тех редких качеств, которые ты приписываешь ему?

Симонид несколько строго обратился к ней:

– Чистая мудрость всегда направляется к Богу, чистейшая мудрость заключается в познании Бога, и ни один человек, по моему мнению, не имеет ее в такой высокой степени и не выражает ее так ясно словами и поступками, как наш добрый Валтасар.

Чтобы окончить разговор, он взял чашу и начал пить.

Египтянка несколько угрюмо повернулась к Эсфири.

– Человек, имеющий миллионы и владеющий флотом, не может понять того, в чем мы, простые женщины, находим удовольствие. Пойдем поговорим там, у стены.

Они отправились к парапету и остановились у того самого места, с которого несколько лет назад Бен-Гур столкнул ветхую черепицу на голову Грата.

– Ты не бывала в Риме? – начала Ира, поигрывая одним из своих расстегнутых браслетов.

– Нет, – отвечала мрачно Эсфирь.

– Разве тебе не хочется туда?

– Нет.

– Ах, как же ты мало жила!

Вздох, последовавший за восклицанием, не мог бы сильнее выразить сожаления, если бы он относился к самой египтянке. Но в следующую минуту ее смех уже раздавался по улице и она говорила:

– О моя прелестная простушка! Едва оперившиеся птенцы, гнездящиеся в ухе большой статуи на мемфисских песках, знают почти столько же, сколько и ты.

Увидев смущение Эсфири, она переменила тон и сказала дружески:

– Ты не должна обижаться. Я шучу. Позволь мне поцеловать твою руку и сказать тебе то, чего я не сказала бы никому другому, если бы даже сама Симбела просила меня, предлагая при этом лотос с берегов Нила.

С новым смехом, прекрасно маскирующим проницательный взгляд, брошенный на Эсфирь, она сказала:

– Царь идет.

Та посмотрела на нее с невинным удивлением.

– Назареянин, – продолжала Ира, – Тот, о Котором так много рассуждают наши отцы и для Которого так давно трудится Бен-Гур.

Голос ее понизился на несколько тонов, когда она добавила:

– Назареянин будет здесь завтра, а Бен-Гур сегодня к ночи.

Эсфирь старалась сохранять спокойствие, но не достигла этого: предательский румянец покрыл ее щеки и лоб, она опустила глаза и этим избавилась от возможности заметить торжествующую улыбку, блеснувшую на лице египтянки.

– Посмотри! Вот его обещание.

И она достала из-за пояса сверток.

– Порадуйся со мной, друг мой. Он будет здесь к ночи! На Тибре есть царский дом, который он обещал мне, но чтобы быть хозяйкой этого дома, нужно сделаться...