Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

И хотя стрелы давно уж не татарские, не калёные, разящие в сердце, но мягкие, скользкие, бьющие не прямо в цель, но исподволь, хитро и коварно. Нахлынув тьмой тем саранчи-скорпионов, они не стремятся к встрече лицом к лицу с силой, но, предпочитая коварство мужеству, выискивают на теле былинного русского витязя ахиллесову пяту и поражают змеиным искушающим жалом, иудиным целованием, лицемерной риторикой о свободе, о просвещении, о пресловутых правах человека. Бьют прилипчивые скользкие упыри-пиявки наверняка, без промаха, без оглядки даже на возможное порабощение, на использование одурманенного русского витязя в качестве тяглового рабочего скота. Мир, покорённый хитро-мудрым древним князем тьмы, и без того изобилует тучными стадами послушных, прикормленных, готовых и потому наиболее пригодных к добровольному рабству постчеловеческих особей. Их более чем достаточно. А этому непонятному, загадочному, и даже при смерти, в почти бездыханности своей опасному, пугающему внезапным, буйным воскресением и возрождением… И откуда только черпает он силу, жажду жизни и готовность к подвигу?!

Нет ему места в этом мире. Нет! Не должно быть, покуда живы в богоносной душе извечные соответствия свободы и послушания, просвещения и богопознания через веру. Что же касается прав человека, то знает он за собой только одно право, данное ему свыше, неотъемлемое ни при каких условиях, пока он сам не откажется от него – право на покаяние. И других прав нет у русского человека.

Оттого плачет грудь сердечной раной, уязвлённая стрелами вражьими, ноет тупой нечеловеческой болью, саднит, кровоточит душа восприимчивая материнской скрытой слезе. Ибо русская душа, русское сердце и болит по-русски – безотчётно, интуитивно, но безошибочно определяя источник и причину зла.

Закат в крови! Из сердца кровь струится!Плачь, сердце, плачь…

А коли безучастно оно к страданиям и мукам родины, ежели печётся более о расчёте, о барыше, прирастающем к липким рукам, то и не русское оно вовсе. О, сколько в России нерусских сердец?! Сколько тел, равнодушных материнской скорби?! И не о кровной, не о этнической русскости идёт тут речь, но о душевной, духовной, отроческой близости к той, которую назвал когда-то первым произнесённым в жизни словом своей матерью. Искренне ли? Лицемерно ли, держа втихаря пальчики крестиком? Это видно будет невооружённым глазом по делам. И покуда «богата» Россия ныне племенами чуждыми[106], враждебными, покуда определяют они для неё и образ и подобие, весьма и весьма отличные от того образа, который дарован был Руси через далёкую Византию как данность, как печать свыше, покуда не мы, но они хозяева в доме нашем, нет и не будет нам Русским покоя и отдохновения ни днём, ни ночью.

Покоя нет! Степная кобылицаНесется вскачь!

«То, что бывает по воле Бога, хоть и покажется злым, добрее всего. А то, что против воли Бога и не угодно Ему, хоть и хорошим покажется, всего хуже и преступней. Если убьет кто по воле Бога, убийство это лучше всякого человеколюбия. Если и помилует кто из человеколюбия вопреки тому, что угодно Богу, – недостойнее всякого убийства будет это помилование. Не природа вещей, но Божий суд делает их добрыми или дурными».[107]

Так-то вот мне, разлучённому с моими спутниками, думается в тиши камеры-темницы. Здесь, в давящем окружении четырёх стен, естественно неуютного, некомфортного, тёмного, сырого и холодного, но изобилующего вяло текущим временем и, главное, многочисленными поводами для размышлений и дум, я вдруг отчётливо и ясно, будто от озарения свыше, получил ответы на мои многочисленные вопросы, некогда, совсем недавно приводящие меня в смущение и замешательство, но неожиданно открывшиеся, разрешившиеся так явно и бесхитростно, что мне самому вдруг стало стыдно и до боли обидно за свою бестолковость и слепоту, за то, что я не понимал, не видел этого раньше. Но всему своё время. Теперь-то я и без посторонней подсказки знаю скрытый для меня смысл некогда прозвучавших слов старца Прохожего о том, что «роман должен быть написан», и почему эти слова оказались адресованными мне именно. Остаётся только собрать свои разрозненные мысли в единое целое, облечь их в какую-никакую удобоваримую форму и донести до тебя, мой любезный читатель. Может, с этого стоило бы начать повествование, так вроде должен поступать тот, кто несколько несвоевременно и, может быть, нескромно назвал себя писателем. Но что выросло, то и выросло. Судить не мне. Ты прими уж на себя эту ответственную заботу. А я продолжаю.

На чём я остановился? На стенах моей камеры? С них и начну. Вернее с того, как, каким образом они ограничили свободу моего бренного тела, но, вопреки чаяниям тюремщика, поспособствовали воспарению моего мятежного духа. Об этом я вскорости оповещу тебя, мой попутчик по литературному лабиринту. Ну а о том, какие это возымело последствия, что же произошло дальше, чем всё, в конце концов, завершилось, уж не взыщи, я и сам пока ещё не ведаю. Поживём, увидим.

XLII. Похоть

Глубокая тёмная ночь опустилась на город. Не проходящий зной, несмотря на нехотя удалившееся с небосвода дневное светило всё ещё определял свою безраздельную власть над каменным мегаполисом. Ночная прохлада робко, очень робко, почти неощутимо для миллионов горожан лишь обозначала своё присутствие на улицах и площадях, скверах и переулках столицы дрожащим, не приносящим облегчения и отдохновения маревом. Дневная суета привычно уже сменилась ночной суетой, бессмысленной и жадной, настолько неуёмной и беспредельной в своём буйстве, что никакая жара ей нипочём. В этот час утомлённая нестерпимым зноем и бесперспективной борьбою с ним, полууснувшая для отдыха от дневных трудов Москва встрепенулась вдруг, содрогнулась полуобморочным неврастеническим тиком и в непреодолимом тошнотворном позыве изблевала из подъездов самых фешенебельных и уродливых билдингов страшное, рыкающее звериным победным воем нечеловеческое подобие своё – Москву гулявую, Москву блудливую.

Это лето выдалось на редкость знойным и сухим.[108] По всему выходило, что Творец, взирая слёзно на распутство твари, отчаялся уж в её выздоровлении и очеловечивании. Но по беспредельной любви к Своему созданию и даже к тому компосту, которым обернулась большая его часть, решил несколько облегчить ему скорую, неизбежно надвигающуюся участь в вечности и устроил настоящее земное пекло для приобретения им навыка и опыта. Только и тут немногие по достоинству оценили милость и человеколюбие Создателя, далеко не все встретили палящий зной, как заслуженную данность. Основная масса компоста, составляющая собой элиту не только московского, но и всего построссийского общества, даже не удосужилась напрячь то, что прежде, у их далёких предков называлось мозгами, и сообразить, что в преисподней-то никаких кондиционеров не будет.

Этой насквозь пропитанной смогом лесных пожарищ московской ночью по не остывающей булыжной брусчатке главной площади столицы шёл Прохожий с длинным, выше человеческого роста посохом в деснице и ветхой сумой за плечами. Он проследовал, как когда-то, от стен храма Казанской иконы Божьей Матери по направлению к Спасским воротам Кремля. Часы на башне пробили полночь, когда он, не останавливаясь и не обращая взора на маковки Василия Блаженного, давно уж лишённые крестов, произнёс чуть слышно, подобно распятому Христу: «Прости их, Господи, бо не ведают, что творят…». Старик трижды степенно и размашисто перекрестился и скрылся в зияющей пустоте распахнутых настежь Спасских ворот Кремля.

Его никто не остановил, не окликнул даже. Ни храбрые, отличные отменной выправкой воины, салютующие мыском сапога охраняемому ими смердящему идолу, ни организованные группы опричников с калашниковыми на могучих, налитых бронзой шеях, ни многочисленная челядь, снующая по территории Кремля взад и вперёд с целью добиться аудиенции у самогО и выразить верноподданнейшие чувства. Они просто не заметили его, он был им не нужен. Равно как и ему не было до них никакого дела. Как и до самогО. Что называется, не до сук.[109] Старик будто не видел ничего вокруг, не имеющего прямого отношения к причине, приведшей его в столь поздний час в сердце Москвы, России, Мира. Он только краешком глаза скользнул по лёгкому небесному облаку, будто царь-птица могучим размахом крыла прикрывавшему полную луну. Небесная странница переместилась в сторону, то ли повинуясь могущественному взору, то ли сама по себе, и предоставила яркому свету беспрепятственно проливаться серебряным дождём на каменные стены и маковки. Неповторимые краски Покровского собора заиграли новой свежестью, будто не много столетий уж, а только-только лёгкая рука зодчего нанесла их причудливым, невиданным доселе узором. Симфония красок запела, заиграла над оставленной стариком площадью. Проявились сквозь марево блуждающего ночного воздуха могучие литые кресты и засияли над древней столицей, то ли отражая глянцем золота полнотелую луну, то ли сами по себе, каким-то внутренним символическим сиянием. Свет поплыл мягкими волнами над поверхностью брусчатки. В игре его пропали, словно не было их вовсе, и смердящий идол со своей охраной, и литые, накачанные свинцом да пивом опричники, и челядь. Только призраки замученных преступников, как из лет давно минувших, равно и сегодняшних, так и неизбежно грядущих задержались на миг да растворились в дрожащей дымке. Даже стаи чёрных ворон, на мгновение почуя мертвечинку, слетелись вдруг со всей округи. Но обманутые в своих ожиданиях, однако, не потеряв предвкушения лакомства на будущее, закружили недвижный раскалённый воздух над площадью, взрывая тишину пронзительным картавым карканьем.