Добронега - Владимир Романовский

— А свидетели? — спросил он.

— Мы с тобой, Рагнвальд, и раньше обходились по большей части без свидетелей, и на этот раз, думаю, обойдемся.

— Священник будет возражать.

— А мы ему вместо одной гривны дадим две. Расходы беру на себя.

— Он будет настаивать.

— Что ж. Тогда ты возьмешь его за горло, я въеду ему ногой в муди, и возражения исчезнут.

— Обижать священников — плохая примета.

— Тянуть время и обижать меня еще более плохая примета.

Рагнвальд вздрогнул. Неприятная какая баба. Зловещая. Ладно, нужно ей поскорее дать, чего просит, и отделаться. Земель у меня много, а холостой я или женатый — это в моем положении все равно.

— Хорошо, — согласился он. — А первая брачная ночь будет?

— Конечно. У Ингегерд, и не с тобой, — сказала Эржбета, — если ты будешь продолжать тянуть время. Я это устрою. Ты опять скажешь, что не я это устроила, но какое это будет иметь значение? Готов ли ты, жених мой героический, обожатель и растлитель посикух?

Он подавил в себе порыв злости.

— Готов.

— Идем.

Рагнвальд велел своим варангам идти к детинцу и ждать его там.

По пути к Десятинной он уговаривал себя, что ничего особенно неудобного во всем этом нет. Правда, если кто узнает, и сведения дойдут до Ингегерд, она может обидеться — вот, мол, женился, и так далее. Чем скорее я ее увижу, тем лучше, решил он, слушая, как высокая Эржбета, идущая с ним в ногу, напевает неожиданно приятным, слегка простуженным меццо:

— Ой ты полоцкая доля завидная… А не буду я тебе женою, страстный мой… Не лежать тебе со мной на ложе княжеском…

Гвидо Аретинусу, монаху-бенедиктинцу, было в то время всего двадцать лет, и идея замены невм более удобной нотной грамотой еще не пришла ему в голову, но диатонную гамму использовали музыканты половины мира, от Гибралтара до Новгорода. И только в Скандинавии все еще приняты были старинные музыкальные методы, несмотря на большое количество певцов, бывавших кто в Венеции, кто в Константинополе, кто в Киеве и знакомивших население с киевскими и новгородскими веяниями. Голос Эржбеты, как мы уже сказали, казался Рагнвальду приятным, но ни мелодии, ни слов он оценить не мог — плохой слух, да и мелодика была ему непривычна, а славянский язык, да еще специальный, былинный, понимал он плохо.

Страсть Рагнвальда была так велика, что он даже подумал — если изменю я страсти своей, повенчавшись с этой мерзавкой, то разразится гром и разверзится у меня под ногами земля. Но ничего такого не случилось, а священник Анастас оказался очень сговорчив и расторопен, взял две гривны, потребовал еще одну, поскольку купель прохудилась и надо чинить, молниеносно крестил Рагнвальда в веру греческую, назначив ему имя Матвей, обвенчал молодых людей, пошутил по поводу соотношения державного и церковного бюджетов, и отпустил молодоженов с миром.

Выйдя из Десятинной, Эржбета насмешливо погладила Рагнвальда по плечу, поцеловала в щеку, и исчезла. Задумчив, дошел Рагнвальд до ворот детинца, где ждали его варанги, и уж собрались идти на Подол и там ночевать, как вдруг Рагнвальд, еще ничего не поняв и не сообразив, сделал людям знак рукой. Привыкшие повиноваться военачальнику без раздумий, варанги метнулись в разные стороны и исчезли в густой предвечерней тени обочинных деревьев.

— А вот в этом месте стену детинца пробивали два раза, — объяснял Илларион Маринке, уверенный, что ей это интересно. — Сначала это были печенеги… — Он с опаской оглянулся, хотя знал, что печенеги здесь, у самого детинца, почти не встречаются, — а потом страшные уймы на летающих драконах.

— Драконов не бывает, — рассеянно откликнулась Маринка, сидя верхом на деревянной лошадке на колесах, подарок Александра, кою лошадку Илларион тащил за веревочку.

— Это сейчас не бывает, потому что всех перебили. А раньше бывали. И каждый уйма летал на собственном драконе, как конник на коне двукрылом. Но Добрыня и Путята отобрали у уймов нескольких драконов и сами стали на них летать, и дали уймам ресист ильдом и свердом. Это такой очень страшный бой. Девочкам не понять.

— Как же, — презрительно сказала Маринка.

— Вот так, — уверил ее Илларион.

Тут он нечаянно выпустил веревку и лошадка задним ходом пошла под гору. Маринка завизжала. Разогнавшись, лошадка дала крен, наскочила на бугорок, повернула и уехала, неся на себе визжащую Маринку, в придорожные кусты, и там спряталась. Было слышно, как Маринка в кустах падает с лошадки и, возможно, бьется обо что-то башкой своею дурацкой.

Иллариону стало жалко и лошадку, и даже Маринку, и он побежал к кустам. Нет, лошадка оказалась, вроде бы, цела, и Маринка тоже, во только морда у нее (Маринки) была расцарапана слегка, и из ссадины на щеке сочилась кровь. Вытерев щеку и увидев кровь, Маринка зашлась грудным глубоким славянским плачем.

— Дура, — сказал Илларион. — Не реви, хорла, я сейчас подорожник отыщу и дырку в твоей щеке поганой залатаю, будешь, как новенькая, чтоб тебе лопнуть.

Не переставая реветь, Маринка с интересом наблюдала как Илларион, углубясь в придорожные заросли, со смыслом выбирает подорожник, чистит его рукавом, лижет, и идет обратно. Отодвинув «взрослое, красивое» височное маринкино кольцо, которое ему мешало, Илларион лизнул маринкину ссадину, плюнул брезгливо, и прилепил ей к щеке подорожник.

— Держи его так. Держи же, дура кривая.

Маринка понемногу успокоилась. Илларион занялся лошадкой, у которой, как оказалось, повредилось правое заднее колесо, и посвятил лошадке больше времени, чем Маринке, но сделать ничего не смог. Придется Александра просить починить. Лошадкино устройство гораздо сложнее, чем маринкино, и требует большего умения.

Бросив взгляд на проезжую часть, Илларион увидел Хелье, шагающего вверх к детинцу с отсутствующим видом.

Хелье шел к детинцу наудачу, без всяких предлогов, просто рассчитывая совершенно случайно встретить Марию у самых ворот или в округе — игнорировал возможную опасность, руководясь безумной логикой влюбленных. Шансы встретить Марию, мизерные (Случай не любит логического к нему, Случаю, подхода) были приблизительно равны шансам встретить кого-нибудь из команды Эймунда — это если команда эта вообще находится в городе, а не сбежала от гнева заказчика после провала куда подальше.

Хелье думал, что вот он сейчас встретит Марию, она подойдет к нему и тихо скажет «Ты самый верный и самый храбрый из всех, кого я знаю, я люблю тебя, пойдем куда-нибудь, закроемся где-нибудь, и, умоляю тебя, будь со мною трогательно нежен, я тебя боюсь». Примерно так.

Он понимал, что это глупости, но ведь, с точки зрения людей практических, любовь вообще — глупость, а? Он улыбнулся этой расхожей мысли, как старому другу («вот так вот, Гостемил, не все такие безнадежные циники, как ты») и неожиданно сообразил, что его обступили. Со всех сторон.

Очень некстати.

Это были, конечно же, они. Так и действует логика Случая — ждешь одного, а получается другое.

Они не были готовы к сопротивлению, они ведь думали, что он просто плотник. Старая Роща сказала «хмм» и расправила плечи. Хелье сделал три полуоборота, два из них с наклоном, обманным движением освобождая себе пространство и время для выхватывания сверда. Они тоже вытащили сверды. Эффектный прием Старой Рощи — организация круговой обороны в одиночку — был ими оценен, и они приняли меры. Прорыв через окружение не удался — клинок Хелье все время натыкался на умело подставляемые клинки. Рагнвальд и трое из пятерых тоже прошли учение именно в Старой Роще.

Его могли бы зарубить, или обезоружить, но практичный Рагнвальд не любил ненужный риск. Позади сигтунца взметнулась утяжеленная сеть и накрыла его вместе со свердом, лишая мобильности. Он рванулся и тут же кто-то попал ему кулаком в ухо, свалив на землю. Сверд у него отняли, а самого подняли и быстро перенесли в тень зарослей, где скрутили уже основательно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. БЛАГОДАРНОСТЬ

Несмотря на римское влияние и два или три века частичной христианизации, бритты все равно варвары, а уж бриттские холопья тем более, а имена у них вычурно неблагозвучные. Дознавшись у одолженного Годрика, что имя его означает на старобриттском «власть Господня», Гостемил возмутился до глубины эстетской своей души.

— Это никуда не годится, — сказал он. — Есть ведь Заповедь соответствующая. Чтоб не в суе. Пока ты у меня служишь, я тебя буду звать… хмм… Одолженный? Нет, слишком длинно. Сивый? Глупо, не подходит. Вот что. Отныне я буду звать тебя Геракл. Понял, Геракл?

— Понял.

— Ну вот и прекрасно. Нового повара нашел?

— Да.

— И где же мой скромный элегантный ужин, Геракл, позволь тебя спросить?

— Он не успел еще.