Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Пьесы и радиопьесы - Фридрих Дюрренматт

Док. Я тоже влюбился в тебя.

Молчат.

Тоже вдруг.

Она подходит к нему. Страстно обнимаются. Барахтаются на полу.

Энн. Что мне делать?

Док. Не жить с ним больше.

Энн. Я не могу уйти.

Целуются.

Он везде меня найдет.

Док. Я тебя надежно спрячу.

Энн. Где?

Док. У подружки моего партнера.

Энн. Кто твой партнер?

Док. Неважно.

Энн. Тоже важная птица?

Док. Тоже.

Энн. На следующей неделе он летит на западное побережье.

Док. Это может быть слишком поздно.

Энн. Уходить раньше — опасно.

Док. Прямо сегодня.

Энн. Сегодня он придет ко мне.

Док. Тогда завтра.

Энн. Не знаю, как получится.

Док. Нужно, чтобы получилось.

Энн. Завтра вечером?

Док. Здесь внизу.

Энн. После десяти.

Док. После десяти. (Поднимается.) Не бери с собой ничего. Все должно выглядеть так, будто ты растворилась в пустоте.

Она поднимается, садится на кушетку, закуривает сигарету, оставляет пачку на полу.

Энн. Последняя. (Курит.) А что будет с тобой?

Док. Я должен оставаться здесь.

Энн. Из-за твоей важной птицы?

Док. Я вхожу в крупное дело. (Садится на пустой ящик.)

Энн. Твои промышленные алмазы?

Док. Да.

Энн. Грязное дело?

Док. Дела бывают только грязные.

Энн курит.

Через год я разбогатею.

Энн. Год может длиться вечность.

Док. Не всегда.

Энн. Ты справишься?

Док. Потом мы оба уедем из города.

Энн. Если нам повезет.

Док. Я справлюсь.

Энн курит.

Потому что у меня снова есть шанс.

Энн. С твоими алмазами?

Док. С тобой.

Энн тушит сигарету, поднимается, берет манто.

Энн. Я должна идти.

Док уносит пустой ящик.

Док. Я должен работать.

Энн. Я должна еще раз вернуться к своей важной птице.

Док. Последний.

Энн входит в остановившийся лифт, виден только ее силуэт.

Энн. Док.

Док. Энн?

Энн. Сходим ли мы еще в наш «Томми-бар»?

Двери лифта закрываются, лифт идет вверх.

Темнота. Из холодильной камеры, шатаясь, выбирается Билл, голый, наполовину завернутый в пластик. Свет только на него.

Билл. Меня зовут Билл. Мне двадцать четыре. Сначала я изучал биологию, потом занялся социологией. Образование помогает человеку только в том случае, если он научился уживаться с себе подобными. Непорядочно рассуждать об атомах, молекулах, спиральных галактиках или соединениях углерода, когда коррумпированное государство, еще более коррумпированное общество или идиотский догматизм ведут мир к гибели. Я ученый, а не моралист, личный жизненный опыт, который привел к этим выводам, существенной роли не играет. Я все равно стал бы анархистом, поскольку человечество развивается слишком медленно.

Коль скоро общественные устройства порабощают личность, личность должна их разрушать. Революции с их огромными жертвами только создают необходимость заново изменять мир. Бессмысленно каждый раз изобретать новую идеологию, сооружать каждый раз новые утопии. Хватит болтать попусту. Лишь огромная беда вернет человечеству разум, безумному миру — безумные методы. Наша борьба направлена против любой политической системы и любого политического строя. Все они никуда не годятся. Всеобщая коррупция непобедима, умно заложенная бомба — не утопия, а реальность, в нужный момент переведенная стрелка — не идеологический поступок, а осмысленное решительное вмешательство в ход истории. Бездействие вредно. Соучастие преступно. Строительство планов — пустая трата времени. Только сумасшедшая гонка поможет продвинуться вперед. Воплотить этот принцип в жизнь — вот моя цель. Когда-то это казалось недостижимым. Несмотря на энциклопедическое образование, мне не хватает опыта насильственных действий, я настолько непрактичен, что абсолютно неспособен вбить в стену гвоздь; но неожиданное стечение обстоятельств сделало недостижимое вполне реальным и возможным. Я пользуюсь случаем, вот и все.

Билл снова плетется в холодильную камеру. Из камеры, разминувшись с ним, выходит Джек, дряхлый старик в черном выходном костюме: шляпа, очки без оправы, в руках два дипломата. Шум воды в момент исчезновения Билла.

Джек. Я Джек. Если выступление Билла было нереально, то мое еще нереальнее. Это я сейчас спустил воду. А вообще-то я больше всего люблю читать чувствительные любовные романы и сонеты елизаветинской поры. Я угодил в ужасное место. Ванная комната, на полках бутылки с кислотой, как в аптеке, на стене сосуды с какими-то непонятными жидкостями, красный шланг, который, как вы видите, подключен к крану, все облицовано белым кафелем. Омерзительно. Впрочем, меня доставили сюда, запихнув в два этих чемодана (Швыряет чемоданы в холодильную камеру.)

Дверь закрывается, снова слышен шум льющейся воды.

Сейчас в канализацию спускается мой племянник Билл. В общем-то, я любил мальчика: он образован, мечтателен, нежен. Идеи, которые он развивал, повергают в изумление не только вас, меня тоже, современная молодежь определенно сошла с катушек. Однако еще его мать была самой потрясающей нимфоманкой из всех, которых мне довелось повстречать. Чертовски развратная баба: черноволосая, длинноногая, гибкая. Грандиозная. Мой брат сходил по ней с ума. Ему было наплевать, что она изменяла ему со всем штатом химического завода и, кажется, со всем административным советом, но не будем сплетничать. Моему брату было достаточно того, что она согревала его старые кости, а когда я раскрыл ему глаза, он только усмехнулся. «Ник, — швырнул я ему всю правду в лицо, — Ник, она спит с каждым, она и меня соблазнила, в моем кабинете, под собранием сочинений Германа Гессе, во время авторского вечера в зале. Не помню, кто выступал: Е. Ф. Шуттертон, К. Л. Шуттертон, или Шуттертон-Шуттертон, или какой-то из молодых писателей, из тех, кто сейчас входит в моду. Я только слышал отдаленный гул голосов, пока она скакала на мне, и крики «браво». Голая, старик, она была голая, ей-богу, а что, если бы такой вот молодой поэт вдруг застал бы нас врасплох? Ник, говорю, ты летишь в пропасть». Это не произвело на него впечатления. Он женился на ней, усыновил Билла и полетел в пропасть. Буквально. Я уверен, что в тот момент, когда они врезались в северный склон Айгера, Ник с его диабетом дремал, а эта пышнотелая баба упражнялась с пилотом. Гора сказала свое слово, все было кончено, по завещанию химические заводы перешли к Биллу, мне осталось место в правлении и культура — она прилипла ко мне навсегда. С некоторых судьба берет втридорога. (Вставляет в петлицу белую гвоздику.) Мой отец скупил основные издательства художественной литературы и завещал их мне. Пока мой брат загребал миллионы, современная литература разоряла меня, и мой конец после смерти Билла — тоже театр абсурда. Если бы только понять, почему я дал растворить себя здесь, в этих двух чемоданах. Странно, мое предложение относительно Билла, казалось, было принято. Но вернемся же снова к реальности. Вы, наверное, с умилением вспоминаете о расставании Энн с Доком, догадываясь, что они простились навсегда.

Свет. Док лежит на кушетке, затем поднимается, идет в холодильную камеру. Свет снова только на Джека.

Наутро, в начале девятого, Док отправляется в холодильник, начинает работать.

Лифт идет вниз.

Холодильник нужно очищать каждое утро, понятно, что он не заметил прихода Билла.

Из лифта выходит Билл, удивленно оглядывается, не замечая Джека, уходит в глубину помещения. Лифт снова идет вверх.

Это он, да-да. Вы, наверное, с трудом узнали молодого человека? Он вошел в склад всего за несколько минут до меня, я еще подумал, что «феррари» на другой стороне улицы похож на его машину; это и был его «феррари». До меня постепенно стало доходить: он, наверно, подслушал мое предложение и обошел меня. Но тогда почему погиб он? И если он, то почему я? Я все еще ничего не понимаю, отказываюсь что-либо понимать. В конце концов, должна же быть какая-то логика. Представьте себе: я сижу перед телевизором, смотрю круглый стол с моими авторами и с радостью вижу, как в их сознание начинает наконец проникать простая мысль, что пора снова писать просто так, потому что пишется, пора снова сочинять просто так, по прихоти фантазии, что весь этот ангажированный и социально обусловленный компот, который они стряпали в последнее время, был неудобоварим, пришлось сокращать или даже спускать по дешевке целые серии, увольнять редакторов тысячами, вышвыривать менеджеров. Я счастлив, я дышу полной грудью, наконец-то, наконец-то забьет родник чистой поэзии, возродится божественное сочинительство, но тут я вдруг слышу за спиной какое-то шевеление, хочу — все еще счастливый, все еще окрыленный — оглянуться назад — и оказываюсь перед вами. Простите, мои мысли вечно блуждают в будущем, но с вами, дамы и господа, произойдет то же, если вас после смерти снова и снова будут переносить в прошлое — в позапрошлое, если быть точнее.