Доктора флота - Евсей Баренбойм

— Вероятно, таков закон молодости, — вздохнул Черняев. — Мы с вами, наверное, плохо помним себя в их годы. Война войной, а молодость остается молодостью.

Разговор опять вернулся к войне. Наши войска наступали на всех фронтах. Совсем недавно была освобождена Одесса, а уже шли бои в Крыму, в Румынии, первые соединения подошли к чехословацкой границе.

— Как вы думаете, Александр Серафимович, в этом году кончим войну? — спросил Якимов.

— Да кто его знает, — пожал плечами Черняев. — Думаю, что вряд ли. Слишком много горя они принесли миру и потому не решатся капитулировать. Похоже, что будут сражаться до последнего.

— И мне так кажется, — согласился Якимов.

Они перешли в кабинет, уселись в кожаные кресла, закурили.

— Мой отец был фельдшером горного департамента, — негромко сказал Якимов, наблюдая, как гость с интересом рассматривает стоявшие на полках куски различных минералов. — Камни были его увлечением, и он собрал неплохую коллекцию. Последние годы он часто болел и удивлялся, почему врачи до сих пор не написали книгу «Пациенты». Отец был убежден, что это было бы интереснейшее исследование. Ведь каждый врач помнит много случаев из своей практики.

— Вы считаете, что это было бы интересно?

— Безусловно. Болезнь применительно к определенному человеку — его характеру, взглядам на жизнь. Наверное, вы тоже помните своего первого больного?

Черняев помолчал, поставил на место кусок черного кварцита-мориона, повернулся.

— Конечно, — сказал он. — Я установил ему правильный диагноз — трещину свода черепа и ликворрею и отправил в больницу. А там диагноз отвергли и отпустили домой. У него развился менингит и он умер… Такое не забывается.

Они сидели друг против друга и молчали. Сквозь открытую форточку были слышны доносящиеся с улицы голоса. На стене громко тикали старинные часы в черном футляре. Хозяин встал, плотно закрыл дверь кабинета, сказал неожиданно:

— Наука стоит накануне большого переворота.

И Черняев по его голосу понял, что пригласил его сегодня к себе Якимов не просто так и именно сейчас произойдет тот важный и серьезный разговор, ради которого был затеян и его визит в клинику, и этот ужин.

— Авиация, и не только авиация, должна получить реактивные двигатели. Вы, возможно, уже догадались, что моя лаборатория занимается топливом для этих двигателей, — продолжал Якимов. — Точнее говоря, ракетным топливом. Той его частью, которая предназначена для жидкостных реактивных двигателей. — Якимов докурил папиросу до конца, снова уселся напротив. — Я рассказываю вам, Александр Серафимович, неспроста. В своем большинстве эти топлива представляют сильно ядовитые соединения. По некоторым данным их токсичность выше токсичности синильной кислоты или фосгена, применяемых как боевые отравляющие вещества. Лечение отравлений и их профилактика представляют первую труднейшую и важнейшую задачу.

Якимов снова умолк, внимательно посмотрел на Черняева. Александр Серафимович слушал хозяина со странным чувством. О каком перевороте в науке, о каких широких исследованиях может идти речь сейчас, когда еще не закончилась война, когда все усилия страны направлены на то, чтобы выпускать как можно быстрее и больше орудий, самолетов, танков? И вообще, все, о чем говорит Якимов, не может иметь к нему никакого отношения. Он врач, ученый, клиницист. Но в самом тоне Якимова было нечто такое, что заставляло внимательно вслушиваться, не пропускать ни одного слова.

— Повторяю, только первую, неотложную, но, может быть, не самую главную и интересную задачу, — упрямо повторил Якимов. — Так вот, милейший Александр Серафимович, я хочу предложить вам изменить профиль работы и заняться этими проблемами.

— Мне? — несколько растерянно переспросил Черняев, пораженный этим неожиданным предложением. — Я же военный. И принадлежу к другому ведомству.

— Это неважно. У нас работает много военных и в высоких чинах.

— А кто же будет лечить больных и читать лекции? — еще не относясь к разговору всерьез, стараясь все перевести на шутливый тон, рассмеялся Черняев.

— Есть дела поважнее, Александр Серафимович, — не принимая его легкомысленного тона, произнес Якимов. — Скажу вам прямо — то, чем мы будем заниматься, — будущее науки. Если хотите, межпланетные полеты.

При слове «межпланетные полеты» Черняев почувствовал, как его не очень здоровое сердце забилось быстрее. Он и думать не отваживался, что такие полеты могут стать возможными в ближайшие десятилетия. Одно дело, смелые мечты Циолковского, фантазия Жюля Верна, другое — конкретные дела. Ему хотелось подробнее расспросить Якимова об этих исследованиях, насколько они реальны и вышли за пределы чисто теоретических разработок, но он понимал, что Якимов сказал ему все, что мог, и спрашивать его больше нельзя.

— Это следует понимать как официальное предложение? — спросил Александр Серафимович, немного помедлив.

— Да, именно так.

— Когда я должен дать ответ?

— Спешить не нужно. Обдумайте все спокойно. Полгода вам хватит?

— Полагаю, что вполне.

— Естественно, никто не должен знать о нашем разговоре.

Было уже поздно — одиннадцатый час вечера. Якимов проводил гостя до двери. Из своей комнаты вышел Геннадий.

— Я думал, вы с Линой ушли, — сказал Сергей Сергеевич и представил: — Знакомьтесь, пожалуйста. Мой сын.

— Вы помните меня, профессор? — спросил Геннадий, отвечая на рукопожатие Черняева и отмечая про себя, какая у того мягкая, словно без костей, ладонь. За многомесячное пребывание в госпиталях он успел заметить, что такие руки бывают у опытных врачей-терапевтов. — В сорок первом году, когда я умирал в полевом госпитале возле Новой Ладоги, вы спасли меня, а потом осматривали в Кирове. Вам и профессору Мызникову я обязан жизнью.

— Не преувеличивайте, молодой человек. К сожалению, медицина редко когда спасает. Чаще она помогает организму самому справиться с болезнью… — Черняев надел фуражку. — А вас я великолепно помню. Вы таранили вражеский самолет. Еще Мишенька Зайцев усиленно хлопотал за вас. Как, кстати, ваши сегодняшние дела?

— В конце месяца снова иду служить. Но летать запрещено окончательно.

— Там будет видно, — сказал Якимов, намекая на какой-то давний разговор между собой и сыном. — Скажи спасибо и за это.

— Я вас понимаю, Геннадий. Человеку всегда мало того, что он имеет. Не будь этого, мир перестал бы двигаться вперед…

Сразу после майских праздников четвертый курс приступил к занятиям. В короткий срок здания Академии были приведены в порядок, отремонтированы водопровод, отопление, канализация, залатаны и кое-где заново покрыты крыши. Разобраны и вывезены на свалку развалины. Строительные бригады «поднять и бросить» были расформированы. Вместе со стройкой закончилась и курсантская вольница, когда стоило только выполнить норму, как было гарантировано увольнение до утра. Ребята так привыкли к этим увольнениям, что стали считать их в порядке вещей. Доходило до того, что договаривались с девчонками о свиданиях за неделю вперед, чего раньше, помня об изменчивой курсантской судьбе, никогда не делали. А как известно, нет ничего более опасного и вредного, чем преждевременное расслабление и потеря тонуса.

Увольнения до утра кончились внезапно и бесповоротно. Можно было рассчитывать попасть в город только раз в неделю до двадцати четырех часов при условии хорошей учебы и безукоризненного поведения. Опять курсанты тосковали вечерами в тесных кубриках, глядя на мелькавшие за окнами ноги прохожих на Введенском канале, опять у железной ограды парка со стороны Загородного проспекта стояли девушки. Все было так, как в далеком 1940 году. Только сейчас, на четвертом курсе, весной, во время белых ночей, переносить заточение было намного трудней и мучительней.

Существовала, правда, одна возможность получить внеочередную увольнительную — ее давали тем, кто мог принести пару алюминиевых кастрюль. Тетя Женя продолжала находиться в эвакуации в Канибадаме, квартира, в которой она жила, наполовину сгорела от зажигалки, но кастрюли на кухне сохранились, и за пять увольнений Миша перетаскал их из дома все. Приемом кастрюль ведал Витя Затоцкий. Он снова занял место ротного писаря, полагая, что эта невидная, но сулящая большие преимущества должность намного спокойнее хлопотливого и ответственного поста командира взвода.

Когда Миша увидел Ухо государя за столом в ротной канцелярии, он изрек:

— Ты, Витька, как Талейран. Тот занимал свой пост при многих правительствах. И ты тоже. Командиры рот меняются. А Затоцкий все на своем месте.

— Вали отсюда, Бластопор, — миролюбиво сказал Витька, уткнувшись в бумаги. — Срочно нужно составить списки на ремонт обуви.

В сущности, Ухо государя был неплохой парень. Порой он шел курсантам навстречу, засчитывая одну и ту же кастрюлю дважды. Но командир взвода из него не вышел…