Осень на краю - Елена Арсеньева

– Да ведь объявления любой и каждый в контору «Листка» может принести, совсем не обязательно… – начал было Охтин, однако тут за дверью пронесся топот и в кабинет заглянул возбужденный, раскрасневшийся человек, по виду похожий на подгулявшего мастерового.

– Извините великодушно, ваше превосходительство, – задыхаясь, произнес он, – я ищу господина Охтина. Дозвольте к нему обратиться!

– Давайте, обращайтесь, Калистратов, – кивнул Смольников. – Дело, надо думать, не для посторонних ушей? – Мужчина кивнул, глядя виновато. – Тогда посекретничайте в коридоре.

Охтин вышел к Калистратову, но через минуту ввалился назад, и глаза у него были… Лучше не смотреть в эти глаза!

– Не до секретов, ваше превосходительство! Только что на Ивановском съезде найден труп актера Грачевского. Он шел к себе домой, на Рождественку, но… Убит ножом в спину…

– Ножом! – так и вскинулся Смольников.

– Так точно, – с трудом выговорил Охтин. – Нож остался в ране.

Шурка не мог ничего сказать, ни слова. Грачевский убит… Только что он был у него в редакции, и вот уже…

– Тот самый, что ли, нож? – спросил Смольников.

– Так точно, – повторил Охтин. – С буквой «М» на рукояти.

– Таким образом, – сказал Смольников после паузы, – даже если у нас оставались какие-то сомнения относительно появления Мурзика, теперь они исчезли. И насчет объявлений мамзель Пора…

Охтин кивнул.

– Значит, так, Русанов, – сказал начальник сыскного отделения, – приготовьтесь к тому, что на некоторое время вам почти не придется оставаться одному. Домой вы не поедете, будете ночевать здесь. Пошлем агента за необходимыми вещами и за едой. Колесников съездит, распорядитесь, Григорий Алексеевич. А вы, Русанов, ни шагу за дверь без сопровождения! Понятно?

– Вы что? – вытаращился Шурка. – А работа?! И вообще… Я не пойму, чего вы боитесь?

– На работу и «вообще» – только в компании охраны, – железным голосом сказал Смольников. – А насчет того, чего я боюсь… Я боюсь и ненавижу присутствовать на похоронах тех, кого хорошо знал и к кому испытываю, с позволения сказать, глубокое душевное расположение. Боюсь и ненавижу!

Когда Марина вернулась от больного, Сяо-лю сообщила ей, что приходил доктор Ждановский и просил кое-что передать. Звучало это так:

– Рызая доктора приходи, говори – посезавтра уезай буди. Посезавтра!

– Послезавтра? – переспросила Марина. – Точно? Ты ничего не перепутала? А то смотри мне!

Сяо-лю поглядела исподлобья: мадама Маринка в последнее время стала такая злая, такая грубая… на Павлисика совсем не обращает внимания, все время бегает по больным, приносит деньги, но на еду тратит мало, только чтобы с голоду не умереть. Копит она деньги, а для чего? С Сяо-лю не разговаривает, а рычит так, словно вот-вот ударит. Ее будто подменили с тех пор, как она бегала на кладбище на свидания к доброму капитана, который убил хунхуза… Сяо-лю как-то подсмотрела за хозяйкой и порадовалась ее счастью. Но эти встречи не принесли счастья мадаме Маринке, нет, не принесли!

Иногда Сяо-лю казалось, что хозяйка задумала что-то недоброе… Но что? И Сяо-лю так не нравился рыжий доктор, с которым у хозяйки были какие-то дела. Он опасен, у него лицо предателя! Когда он приходил, у Сяо-лю начинало сердце болеть от дурных предчувствий. Она подумала сейчас: не надо было говорить мадаме Маринке, что передал доктор… Но нет, страшно ослушаться!

Марина очень устала, но не позволила себе отдохнуть: сразу собралась и пошла к Ждановскому. От ее дома до Артиллерийской было версты две, а погода разошлась-разыгралась – начиналась метель, и ветер с Амура шел по Тихменевской навстречу ей, как по трубе, бил снежной крупкой в лицо…

Марина шла, угрюмо нагнув голову, усталая, с тяжелыми мыслями.

Зачастила она в последние дни на Артиллерийскую! То там произошел тягостный, позорный, страшный разговор с Ковалевской, потом был короткий визит к Ждановскому, который жил на той же улице, только двумя домами ближе к Казачке, потом – всего лишь два дня назад – Марина снова ходила к Ковалевской: словно приготовишка к начальнице гимназии, словно жалкий вольнопер к командиру полка, явилась она к Елизавете Васильевне доложиться, мол, ваше приказание выполнено, я вылила на себя ушат помоев в присутствии разъяренного Василия Васильевича Васильева и его доченьки, изображающей невинную голубицу, и выслушала от него… О, сколько гнусностей она выслушала! «А впрочем, что мне за дело до того, какого мнения обо мне какой-то лавочник?!» – подумала сейчас Марина с яростью и с не меньшей яростью отвернулась от дома, мимо которого проходила, потому что это был дом Ковалевской. И тотчас тревожно, глухо стукнуло сердце… Неужели послезавтра? Неужели уже послезавтра мучение ее кончится?! А что начнется?

Да что бы ни началось, ни случилось, пусть даже ее замысел приведет к гибели, – всяко лучше, чем теперешнее жалкое существование!

Она вошла во двор дома, где жил Ждановский, со стороны палисадника. Ждановский ее с пеной у рта уговаривал, упрашивал, умолял, чтобы она никогда не приходила к нему на квартиру, встречалась бы с ним только во дворе. Наверное, он боялся своей жены – такой же маленькой, такой же рыжей, как он, очень ревнивой и истеричной. Марине тошно было от ее глупой ревности! Даже если бы Ждановский остался последним мужчиной на земле, она все равно не бросила бы на него заинтересованного взгляда. И если она таскается к нему на тайные свидания, то к любовным шашням эти свидания не имеют никакого отношения. Что же поделать, если Ждановский – ее единственный союзник в Х., если только на него она может сейчас рассчитывать. Да и то – не на верность, не на искренность его рассчитывать, а всего лишь на страх.

Макар тоже перешел в стан ее врагов – возненавидел Марину после того, как его свадьба с Грушенькой оказалась расстроена… Марина иногда цинично размышляла, чем он больше потрясен: тем, что потерял девушку, в которую успел влюбиться, или тем, что не стал зятем одного из богатейших людей Х.?

Да ладно, какой смысл об этом думать? Так или иначе, все скоро кончится. Если замысел Марины удастся, она обретет свободу. Если нет…

Только не думать о неудаче! Все получится! Все выйдет совершенно по Марксу: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир!»

Это ей, Марине Аверьяновой, нечего терять, кроме цепей. Это она, Марина Аверьянова, может взамен обрести мир!

Она несколько раз стукнула в слабо светящееся оконце, завешенное изнутри темно-красной тканью. Подождала, стукнула опять.