Большаки на рассвете - Бронюс Радзявичюс

Частенько в голове Юозаса возникает такая картина: поодаль от большака растет старое иссохшее дерево с еще зеленой густой кроной. Под ним сидит оборванный старик. Руки у него сухие, как сучья саксаула, лицо загорелое, он не может оторвать глаз от большака, петляющего по сумрачной равнине. Откуда он взялся, этот старик?.. Может, он с берегов древнего Инда, Нила, может, из Эллады? Ветер перебирает пожелтевшие страницы книги — она лежит у старика на коленях. Он сидит под деревом и по-прежнему смотрит туда, куда двигаются стайки людей. Вдали видны городские башни. Уже вечер, всем пора домой, прохожие спешат с семьями, с детьми. Порой какой-нибудь сорванец остановится и стоит возле старика, сунув грязный палец в рот. Может шалуну хочется дернуть старика за бороду или потрогать его книгу, страницы которой треплет теплый ветер. Глаза старого мудреца пусты, и нет в них ни задумчивости, ни надежды, только рукой он нет-нет да и прикоснется безотчетно к книге. Будто желая о чем-то вспомнить, он смотрит на дорогу. Глаза его страдальчески закрыты…

— Что ты хочешь этим сказать? — наседает на Юозаса Альбинас.

— Да я и сам не знаю. Может то, что старое наследие нам не нужно, но ведь и наши новейшие знания страдают приблизительностью, поверхностью, они бессистемны, лишены глубоких корней, слишком универсальны…

— Ей-богу, ты родился пророком.

Юозас ненадолго замолкает.

— Мы часто задаемся вопросом, что значит то или иное явление само по себе, вне связи с нами. Что такое — мой сын как таковой, если его рассматривать объективно? — спросил один философ и вздрогнул, услышав в ответ, что его сын как таковой — ничто. Один из многих. Такой же не имеющий значения, как и все остальные, такой же посторонний, мимо которого можно равнодушно пройти, в которого легко можно направить дуло винтовки. Если рассматривать объективно, сына у него нет. Вот что такое его сын как таковой.

— Ты этот рассказец сам придумал? — серьезнеет вдруг Альбинас.

Это было одно из редких мгновений, когда появлялся другой Альбинас, тихий, не спрятавшийся за щит едких насмешек; Альбинас, который все понимал, чувствовал, видел, которому Юозас доверял самые сокровенные свои мысли. Только он почему-то притворялся, что не понимает Юозаса, не слышит его.

— Послушай, почему ты так хочешь, чтобы я все время с тобой соглашался, кричишь, поучаешь? — спросил Альбинас.

Юозас пожал плечами.

— Ты как ребенок, которому страшно одному в темноте. Пути-то у тебя своего нет.

— Только пути? — спросил Юозас.

Альбинас молчал. Он смотрел в небо, по которому плыли изодранные грозой в клочья облака. Налетевший ветер гнул деревья, и с них опадала роса. Над ложбинами и оврагами по-прежнему клубился пар. Вот наша родина, наш дом, проговорил Юозас. Для обоих он один и тот же, и все-таки разный. Как бы мы ни спорили, ни препирались, к общему мнению мы никогда с ним не придем — что-то такое, чего мы никогда в себе не осилим, разделяет нас…

Позже Юозас частенько будет гадать, почему так случилось, что они, прекрасно друг друга понимая, были такими недружелюбными, такими колючими. Что таилось в натуре Альбинаса? Какая сила тянула его в сторону от того, чем Юозас так дорожил? С чем Юозас так остервенело боролся, в чем пытался его переубедить, что хотел отринуть в ту душную грозовую ночь, когда он в свете молнии видел двери своей избы и каменные ступени крылечка? Не свела ли его судьба, не столкнула ли с теми призраками, которые встали поперек дороги их родителям?

От той ночи на долгие годы в его памяти останется окаменевшее лицо друга, выражающее холодную иронию, недоверие, неодобрение, просто-напросто враждебность — лицо Альбинаса будет постоянно преследовать его. Здесь, близ родного дома, в двух шагах от тонущих в дымке предрассветных долин, когда так ярко сияли звезды, и начались годы великих утрат, тут был обозначен тот предел, который ни Юозас, ни Альбинас никогда не смогут преодолеть.

Дружеская улыбка, озарившая на минуту лицо Альбинаса, погасла. Губы снова исказила усмешка.

— Я никак не пойму, почему ты из-за таких вещей голову себе морочишь. Ведь это же сущие пустяки.

— Разве? — и Юозас снова готов драться.

Их споры и впрямь походили на драки. Они спорили из-за любой мелочи. Если кому-нибудь из них хоть на минуту удавалось взять верх и взобраться на невидимый пьедестал, другой старался тотчас же низвергнуть его оттуда. Первенствовал Альбинас, готовый во что бы то ни стало отстоять свой трон. Юозаса же он называл не иначе, как фаталистом.

— А ты кто такой? — кричал тот. — Все высматриваешь, все оглядываешься на внешние обстоятельства, вынюхиваешь, хочешь примазаться. Вот где фатализм. Человек — игрушка обстоятельств, ни во что он не верит, ничего не способен создать. Приспосабливается к существующему. Присматривается, изучает, принюхивается, и ему еще кажется, что он — мудрейший из мудрейших, он даже гордится этим. Да и как не гордиться — ведь он такой разумный, такой расчетливый, прозорливый, а на самом деле — обыкновенный трус. Да, да, трус! Ничего я не вижу в такой жизни хорошего, — частил Юозас, чуть ли не задыхаясь. «Ну и что?» — насмешливо отрубал Альбинас, принимая и оправдывая то, чему Юозас никак не мог найти оправдания. На Даукинтиса вдруг накатывало острое чувство одиночества: если даже самый близкий друг Альбинас так его не понимает, кто же его поймет, кто же узнает, почему он поступает так, а не иначе. В такие минуты он переходил на торжественный, властный, порой даже наглый тон — и ему нравилось так говорить. Альбинас как-то украдкой косился на своего распалившегося друга.

— Боюсь, как бы ты глупостей не натворил, — говорил он, словно демонстрируя Юозаса кому-то постороннему.

— Если хочешь знать, все на свете — глупость.

— Ну уж с этим ты, брат, поосторожней, от этого нигилизмом разит.

— Нет, ты неисправим. Ты просто не можешь без ярлыков.

— А ты что, их боишься?

— Противно! Ты разговариваешь так, как будто только что получил от кого-то указания… Ты со мной неискренен.

А порой Юозас удивительно ясно ощущал, что Альбинас посягает на что-то жизненно важное для него.

— Ты что все время мне разжевываешь? Чего ты хочешь? Прилип, как… — оборачивался Альбинас.

— …как совесть.

— В самом деле. — В голосе Альбинаса звучит нотка, заимствованная у Юозаса, но он тут же спохватывается: — Ха-ха… — хохочет он. — Слышали, он — моя совесть! Хорошо, Юозас, будь моей совестью. То-то будет у тебя работы! Только знай: такие, как ты, плетутся в хвосте. Моралисты! Им ничего не суждено создать.

— А таким, как ты… суждено только разрушать.

— Но такие, как я остаются.

— Еще посмотрим, кто останется.

— Ловко ты увернулся.

— Ты хочешь поднять целину. Но ждешь, когда это сделает кто-то другой. Пахать почему-то никто не хочет. Дураков нет.

— Просветитель из девятнадцатого века!

— Не понимаю, что тут смешного.

Они были антиподами. Юозаса отличали бескорыстие, готовность пожертвовать собой ради какого-нибудь дела, но, к его ужасу, в свойственной ему скромности таилось желание выделиться. Он просто не знал, куда спрятаться от самого себя. Кто-то внушил ему мысль, что он такой же, как и все. Однако он ясно видел, что все, что бы он ни делал, о чем бы ни думал, ни говорил, он делает из самолюбия, порой из эгоистических соображений. Коварная гидра во все стороны протягивала свои щупальца, обрызгивая все вокруг своей ядовитой слюной. Но кем бы он был, как бы он жил, если бы обрубили все его конечности? Не над этими ли его усилиями посмеивался Альбинас?

— Надо каким-то образом оправдать и эгоизм, — произнес Юозас таким тоном, словно говорил сам с собой.

— Эгоизм и есть эгоизм, ничем его нельзя оправдать, — упорствовал Альбинас.

— Может, тут больше подошло бы другое определение, потому что и ты, и я, да и многие такие, как мы, научились называть все именами, за которыми уже и сути-то не видно. Так обстоит дело и с эгоизмом. Вечная битва, вечные мишени: бюрократизм, мещанство, снобизм, карьеризм… Бактерии зла, возможно, заводятся в самой оболочке слов… В таком вот обесчеловеченном образе мыслей… Выходит мещанин из подворотни своего дома и, желая отвлечь от себя внимание, кричит: «Туда смотрите, туда!» Он не на себя показывает — на других. Другой, мол, не я. Никто и не знает, за кем пускаться вдогонку. То там, то сям мелькнет вдруг зло в таком карикатурном виде, такое съежившееся, серое, гадкое, что остается только прыснуть и отвернуться…

— Эх, Юозас!.. С каких бы высот ты не изрекал свои истины, мне остается только развести руками: эх, ты! Прикидываешься скромником, а так хочешь, чтобы тебя оценили, хочешь и вместе с тем отмахиваешься от этой оценки, ярлычок, говоришь, эх ты. Лучше бы ты во всю мощь свистнул в четыре пальца, как только ты один и умеешь…