Простаки за границей или Путь новых паломников - Марк Твен

Ефремляне, с которыми сыны Израилевы не пожелали поделить­ся богатой добычей, доставшейся им в войне с аммонитянами, собрали могучее войско и пошли войной на Иефая, судью Израиля; но ему сообщили об их приближении, и, собрав сынов Израиля, он сразился с аммонитянами и обратил их в бегство. Чтобы закрепить свою победу, Иефай захватил броды и переправы Иордана, приказав не пропускать никого, кто не сумеет сказать «шибболет». Ефрем­ляне, происходившие из другого племени, не могли произнести этого слова правильно, они говорили «сибболет», доказывая этим, что они враги, и их тут же лишали жизни; так и случилось, что в тот день у бродов и переправ через Иордан полегло сорок две тысячи человек.

Мы мирно трусили по дороге, по которой проходят караваны, направляющиеся из Дамаска в Иерусалим и Египет, мимо Лубии и других сирийских деревушек, примостившихся на вершинах крутых гор и холмов и защищенных живыми изгородями из гигантских как­тусов (признак бесплодной земли), на которых растут колючие груши, громадные, точно окорока, и наконец прибыли на поле битвы при Гаттине.

Это обширное неправильной формы плоскогорье кажется нарочно создано для сражений. Лет семьсот тому назад несравненный Саладин встретился с вой­ском христиан и раз и навсегда положил конец их владычеству в Палестине. Задолго до этого между воюющими сторонами установилось перемирие, но, согласно путеводителю, Рейнольд Шатильонский, пра­витель Кирэка, нарушил его, разграбив дамасский ка­раван и, несмотря на требование Саладина, не пожелал вернуть ни купцов, ни их товары. Такая дерзость нич­тожного военачальника задела султана за живое, и он поклялся, что убьет Рейнольда собственной рукой, где бы и когда бы тот ему ни попался. Оба войска приго­товились к бою. Под началом нерешительного короля иерусалимского был цвет христианского рыцарства. Он по недомыслию заставил их совершить долгий, изнурительный переход под палящим солнцем и при­казал им стать лагерем на этой открытой, безводной равнине, где нечем было утолить голод и жажду. Пол­чища мусульман на превосходных конях, обогнув Геннисарет с севера, хлынули сюда, сжигая и разрушая все на своем пути, и стали лагерем напротив врага. На заре началось кровопролитное сражение. Окруженные со всех сторон несметным воинством султана, христи­анские рыцари бились не на жизнь, а на смерть. Они бились с отчаянной доблестью, но все было напрасно: жара, численное превосходство врага, изнурительная жажда — все было против них. К середине дня храб­рейшие из храбрых пробились сквозь ряды мусульман и захватили вершину невысокой горы и там, сгрудив­шись вокруг Христова знамени, снова и снова отби­вали атаки вражеской конницы.

Но часы владычества христиан в Палестине были уже сочтены. На закате Саладин стал властителем Палестины, крестоносцы полегли на поле боя, всюду лежали груды тел, а король иерусалимский, глава ор­дена тамплиеров, и Рейнольд Шатильонский оказались пленниками султана. Саладин обошелся с двумя из своих узников с величайшей учтивостью и приказал подать им угощение. А когда король протянул ле­дяной шербет Шатильону, султан сказал: «Это ты ему даешь, не я». Он помнил свою клятву и собст­венной рукой зарубил злополучного рыцаря Ша­тильонского.

Нелегко представить себе, что эту безмолвную рав­нину некогда оглашала грозная музыка боя и сотряса­ла тяжкая поступь вооруженных воинов. Нелегко насе­лить эту пустыню стремительными отрядами конницы и возмутить сонное оцепенение победными кликами, стонами раненых, мельканьем стягов и мечей над вол­нующимся морем битвы. Так безнадежно это запусте­ние, что никакая фантазия не в силах вдохнуть в него движение и жизнь.

Мы в целости и сохранности добрались до Фавора, и притом значительно опередили наше обвешанное оружием чучело. За всю дорогу мы не встретили ни души, а уж о свирепых ордах бедуинов никто и слыхом не слыхал. Фавор стоит уединенно и одиноко — гигант­ский часовой равнины Ездрилонской. Он возвышается примерно на тысячу четыреста футов над окружающей равниной; изящно очерченный конус, поросший лесом, виден издалека и радует глаз путника, утомленного невыносимым однообразием пустынной Сирии. Кру­той тропкой, проложенной в овеваемых ветром дубо­вых рощах и зарослях боярышника, мы взобрались на вершину. Картина, открывшаяся нам с этой высоты, была почти прекрасна. Внизу широко раскинулась плоская равнина Ездрилона, вся расчерченная клет­ками полей, точно шахматная доска, и такая же глад­кая и ровная; по краям она усеяна крошечными белыми деревушками, и всюду, вблизи и вдали, вьются по ней дороги и тропы. Ранней весной, в молодом зеленом уборе, картина эта, должно быть, прелестна. На юге равнины встает Малый Хермон, за вершиной которого можно разглядеть Гелвуй. Отсюда виден и Наин, известный тем, что здесь воскрешен был сын вдовицы, и Аендор[189], не менее известный своей волшеб­ницей. На востоке лежит долина Иордана, а за ней поднимаются Гилеадские горы. На западе — гора Кар­мель. Хермон на севере, плоскогорье Васана, и священ­ный город Сафед, мерцающий белизной, на высоком отроге Ливанских гор, и синевато-стальной край моря Галилейского, и гора Гаттин со своей двойной верши­ной — легендарная «Гора Блаженных», немая свиде­тельница последней отчаянной битвы крестоносцев за святой крест, — все это довершает открывшуюся нам картину.

Взглянуть на эту картину через живописную раму полуразрушенной, разбитой каменной арки времен Христа, которая скрывает все неприглядное, — ради такого удовольствия стоит карабкаться в гору. Стань­те на самой ее вершине и вдвойне насладитесь прекрас­ным закатом; имейте смелость заключить картину в массивную раму, и тогда лишь увидите, как она хороша. Эту истину узнаешь — и уже никогда не за­быть ее — в волшебном уголке, в замечательном саду графа Палавичини близ Генуи. Часами блуждаешь сре­ди гор и лесистых долин, сделанных так искусно, что кажется, будто они созданы не рукой человека, а самой природой; идешь по извилистым тропинкам — и вдруг перед тобой низвергающийся водопад и перекинутый через него мостик; в самых неожиданных местах нахо­дишь лесные озера; бродишь по разрушенным средне­вековым замкам в миниатюре, которые кажутся па­мятниками старины, а на самом деле построены всего лет десять назад; предаешься размышлениям над кро­шащимся мрамором древней гробницы, чьи колонны намеренно оббиты и облуплены их творцом — совре­менным ваятелем; нечаянно натыкаешься на игрушеч­ные дворцы, сложенные из редкого и дорогого камня, а рядом стоит крестьянская хижина, о ветхой мебели которой никогда не скажешь, что она сделана по осо­бому заказу; скачешь по кругу посреди леса на закол­дованном деревянном коне, который приводится в движение какой-то невидимой силой; пересекаешь римские дороги и проходишь под величественными триумфальными арками; отдыхаешь в прихотливых беседках, где незримые духи со всех сторон поливают тебя струйками воды и где даже цветы, стоит лишь коснуться их, встречают тебя дождем брызг; катаешь­ся на лодке по подземному озеру среди пещер и гро­тов, волшебно украшенных гроздьями сталактитов, и, выплыв на солнечный свет, оказываешься на другом озере, с отлогими зелеными берегами, а на нем покачи­ваются на якоре нарядные гондолы под сенью крохот­ного мраморного храма, который поднимается из про­зрачных вод и белоснежные статуи и колонны которо­го — с каннелюрами и вычурными капителями — отражаются в спокойных глубинах. Так переходишь от одних чудес к другим и всякий раз думаешь, что то чудо, которое видел последним, и есть самое главное. И действительно, чудо из чудес припасено напоследок, но его не увидишь, пока, высадившись на берег и прой­дя сквозь заросли редкостных цветов, собранных со всех концов света, не остановишься в дверях еще одно­го мнимого храма. Вот здесь-то гений художника до­стиг своей вершины и поистине распахнул пред нами врата волшебной страны. Смотришь через самое обы­кновенное желтое стекло, и прежде всего, в каких-нибудь десяти шагах перед собой, видишь трепещущее море листвы, посреди него неровный просвет, словно вход куда-то, — в лесу часто встречаешь такой, и он не вызывает мысли о хитроумном вмешательстве челове­ка, — и в этом просвете то здесь, то там в буйной тропической листве сверкают яркие цветы. И вдруг в этом нежданном ослепительном просвете тебе пред­стает дивное видение: ничего нежнее, мягче, прекраснее не грезилось в смертный час ни одному святому с тех пор, как Иоанн Богослов увидал святый град, мер­цающий в небесах над облаками. Широко раскинулось море, испещренное кренящимися под ветром паруса­ми; острый мыс вдается в его синеву, и на нем гордо высится маяк; за ним пологая лужайка; а дальше вид­неется Генуя, древний «город дворцов», — его парки, и холмы, и величественные здания; еще дальше — ис­полинская гора четко выделяется на фоне неба и мо­ря, — и над всем, в золотом небесном просторе, плывут легкие хлопья и клочки облаков. Все золотое — море, и город, и луг, и гора, и небо, — всюду золото, все богато, и пышно, и сказочно, словно видение рая. Ни один художник не мог бы запечатлеть на полотне эту чарующую красоту, — и однако, не будь здесь желтого стекла и хитро придуманной рамы, которая отодвига­ет все в волшебную даль и отсекает все, что может испортить вид, картина эта вовсе не вызывала бы восторгов. Такова жизнь, и на всех нас змий-искуси­тель наложил свою печать.