Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока другие бегали, я стояла на месте, оглядываясь вокруг, как семьи, пожилые пары, юные влюбленные искали тебя, маленькую девочку в синем и красном. Я вращалась, словно земной шар вокруг своей оси, безостановочно крутя головой, и меня преследовала только одна мысль: нельзя же и тебя потерять.
– Нашла! Нашла!
Я никогда не забуду те слова и девчонку лет двенадцати, с аккуратными рядами тонких тугих косичек, расходившихся от сияющего лица. Она подняла руку и махала мне, стоя у огромного куста. Подбегая, я увидела в траве мерцающий нимб светлых волос.
Ты правда этого не помнишь?
В тот вечер после купания ты прислонилась ко мне, и я расчесывала твои волосы. Дети всегда льнут к родителям, инстинктивно ощущая внутреннюю связь. Ты упиралась спиной мне в ноги, прижималась локтями к голеням, словно уверяя нас обеих в нерушимой связи. Потом спросила, сержусь ли я, потому что в парке кричала. Я еще раз подтвердила, что не сержусь, просто расстроилась, что ты потерялась. И знаешь, что ты заявила, ma chère? Нет? Что ты не потерялась, а ждала, когда тебя найдут. А потом обвинила меня и сказала, что заснула, не дождавшись, пока я куплю мороженое и тебя отыщу. После того случая мы решили не играть в прятки на улице.
Передай, пожалуйста, очищающее молочко. Да, то самое. Ты росла забавным ребенком. Мы постоянно тебя искали. Когда ты пряталась, не ерзала, не смеялась, а сидела тихо, словно мышка. И когда мы играли, меня пеленой охватывал ужас, пока не находила тебя и ты не визжала от радости и победы. И в тот день, когда ты потерялась в парке, я поняла, как был напуган Лорин, как он считал, что его бросили. Что мы оба потеряли.
Узнав, что жду ребенка, я написала письмо Лорину, которое послала через Томаса и Иду. После этого мы с Идой несколько раз в году обменивались письмами – в то время о телефонных звонках не могло быть и речи.
Ида рассказала, что Лорин о письме знает. Они хранили его в металлической шкатулке с важными документами: удостоверениями личности, сертификатами, завещаниями. Все ее письма заканчивались ответом на зависший в воздухе вопрос: письмо он еще не читал. Я не собиралась вновь испытывать боль и слушать, что он не хочет меня видеть.
Однажды в Нью-Йорк в составе делегации Восточной Германии в ООН прилетел Томас, и я сумела «нечаянно» столкнуться с ним в фойе отеля One Dag Hammarskjöld. Разговаривать долго мы не могли, за ним был неусыпный контроль, будто человек, у которого жена и четверо детей, сбежит и будет искать убежища в США.
Жизнь шла своим чередом. Я любила твоего отца, ждала ребенка, бизнес расширялся, от меня зависело много людей. Я отгоняла неприятные мысли, что-что, а в этом я за много лет преуспела. Ты говорила, что я чересчур заботлива? Очень может быть, но теперь ты понимаешь, почему я не выпускала тебя из поля зрения, если за тобой не присматривали отец, Граса или няни?
Ну что ты так на меня смотришь? Злишься, совсем как я раньше на свою мать. Почему не рассказала тебе о брате? Нет, ma chère, я просто не могла. Разве непонятно почему? Стыдно было.
Да и боялась. Вдруг у тебя начнутся страхи, что я и от тебя убегу? Проснешься однажды, а меня нет. Нет, я решила, что расскажу только, когда наметится хоть какое-то примирение. Но надежды не было.
Ах, ma chère, вижу в зеркале, как у тебя заблестели глаза. Они того же цвета, что и у меня. Теперь ты понимаешь. Но погоди, я еще не закончила рассказ. Передай мне, пожалуйста, тональный крем.
Два года назад все изменилось. Сначала рухнула Берлинская стена. Помнишь, в ноябре я не отрывалась от телевизора, глядя, как толпа разбивает самый мощный символ холодной войны, взбираясь на неприступный барьер, расшатывая и разбирая его на куски? Как и миллионы людей, не сводила глаз с экрана, зная, что это событие изменит мир. И он изменился, только не так, как я думала.
Через два месяца, в январе 1990-го, я получила телеграмму: от инфаркта умерла Ида.
Я часто езжу в командировки, так что вряд ли ты это заметила, но я упаковала вещи и улетела, как только пришло сообщение. Я прилетела утром, и у меня было всего несколько часов до похорон. Представь, ma chère, мои сомнения. Перед Идой я была в долгу: она любила моего ребенка, как своего. Но там будет Лорин, и было бы нечестно украсть у нее минуты прощания. Я должна была ее проводить, но незримо. А ты знаешь, ma chère, как это трудно. Одежда у меня всегда бросается в глаза.
И манеры отточены идеально: я умею ходить, элегантно выглядеть, а нужно было, чтобы на похоронах меня не узнали, не выделяться среди немодных восточных немцев. Пришлось совершить немыслимое. Добравшись на такси до бульвара Курфюрстендамм, я вошла в неприметный магазинчик и купила себе бесформенную юбку, страшный толстый жакет, шляпку и практичные ботинки на низком каблуке.
Вся в черном, который мне совсем не к лицу, без макияжа… Не смейся, тут ничего забавного. По крайней мере, не замерзну, решила я, но у меня едва хватило сил выйти в таком виде из отеля. Уловив отражение в зеркале лифта, я сразу отвернулась – впервые в жизни на меня смотрела старуха. Мне стало страшно.
Зимой Берлин выглядел иначе, особенно с усыпанной кирпичом полоской ничейной земли на месте стены, которая открытой раной бежала через город. На кладбище было холоднее, чем на окружающих улицах, иней побелил деревья и траву между могилами. Во время короткого отпевания я сидела в дальнем углу церкви, надвинув шляпу на глаза. С одного бока рядом с Томасом сидели мужчина и женщина: Макс с каштановыми волосами и лысиной, как у Оттмара, и Френи, очень похожая на мать, какой я ее запомнила в нашу последнюю встречу в Берлине.
С другой стороны к Томасу прильнула худенькая молодая женщина, наверное, Габриэла, их с Идой дочь. Габи держал за руку мой сын. Он, выпрямившись и не шевелясь, смотрел вперед. Шляйх был огромным, толстым и
