Балканский венец - Вук Задунайский

Разве гяуры более лживы и богохульны, нежели все иные?

Повсюду был один обман. А он, Урхан-ага, славный воин, огнем и саблей насаждал его в тех местах, где родился, даже не понимая, что творит он. Колдовство дервишей заморочило ему голову, отняло память. И вернуться назад он уже не мог.

Всего один миг понадобился на то, чтобы понять это. Мир для Урхан-аги стал иным. Другие же видели его пока прежним: все так же горела колокольня – едкий дым уже заползал в храм, так же лежало на полу растерзанное тело и слышались голоса:

– Да не, когда дошла моя очередь, она уже не дергалась… Что-то быстро вы ее… Тут еще есть такие поблизости?

– Есть, как же не быть! – был ответ.

– А, орта-баши! Ты поделишься с нами своими красавицами?

Якуб смеялся, вытирая кровавые подтеки на руках и животе шароварами. Двое других братьев смеялись вместе с ним. Сейчас засмеетесь вы по-другому. Кинжал неслышно лег в левую ладонь, а ятаган – в правую. Единственное, что умел он делать, – убивать, но это умел он отменно.

Кха! Первый из братьев даже не заметил, как лезвие ятагана перерубило горло ему, – он все еще смеялся, но смех вдруг стал подобен бульканью шурпы в котле. Кха! Другой брат только открыл рот – и в шею ему впился брошенный кинжал. Якуб был настолько глуп в любовании уродством своим, что даже не заметил этого. Когда ятаган вошел ему в спину и пронзил сердце, он обернулся и выкатил глаза. Взгляд его был удивленным:

– За что, ага?!!

– Это тебе привет. От девушек. Из деревни Маляны.

Кха! Урхан-аге всегда нравился хруст, с которым железо входило в плоть. Этот звук вселял неизъяснимую бодрость. Для верности трижды повернул он клинок в теле, и Якуба чуть не вывернуло наизнанку. Рухнуло грузное тело на пол, аки бурдюк с нечистотами, дрыгая конечностями. Оружие извлечено было из тел, а кровь с него – опробована на вкус, и вкус этот признан был годным. А с улицы раздавались крики – там было еще много работы. Переступил Урхан-ага через тех, кто еще миг назад были его братьями, и направился к выходу.

Гудел колокол. Не тот, что бессильно повис на горящей колокольне деревни Радачевичи, а тот, что был подвешен в Чертовом городе, в месте, известном только немногим посвященным, и гул его, многократно усиленный эхом, разносился далеко по округе. Он призывал людей встать и идти на бой с нечистью, пришедшей с Востока. Наступил тот день, когда зазвонил он. Слабый стал сильным, а черный – белым. Пало ярмо страха, и мужчины из окрестных деревень откапывали припрятанное оружие и стекались в лощину у подножия горы. Их собралось уже много, гораздо больше, чем этих убийц-турок, и все уже знали, что случилось в Радачевичах, – дым оттуда был виден даже здесь.

Когда решили, что собравшихся уже достаточно и можно идти в деревню, – если и не спасти кого-то, то хотя бы покарать душегубов, – из густых зарослей орешника вышла седая женщина, почти старуха, вся в черном. За ней шли козы.

– Постойте! – крикнула она неожиданно громко и резко. – Выслушайте меня!

Недовольно поморщились мужчины – они шли заниматься мужским делом, в котором не было места женщинам. И как она вообще нашла их? Кто пустил ее сюда? Но рассмотрев старуху, оторопели и начали креститься, ибо уже два года тому, как схоронили ее на сельском погосте и шливовицу выпили на поминках.

– Живко, – продолжила она, – неужто не признал ты меня? А ты, Драган?

Навстречу ей вышел дед, худой, седовласый, с белой бородой – был он одним из тех, чьих слов слушались другие. Имя ему было Драган, и был он главой большой семьи Тримановичей, испокон веков обитавшей в этих горах.

– Я узнал тебя, Смиляна, жена моего младшего сына, пусть земля ему будет пухом. Зачем презрела ты Божий Закон и вернулась в мир людей? Мертвые с мертвыми, живые с живыми. Уходи, откуда пришла. Ступай с миром.

– Я уйду, Драган. Но не раньше, чем сделаю дело, ради которого пришла. Вы не очень слушали меня при жизни – выслушайте хотя бы после смерти. У нас общая беда.

Мужчины загалдели. Время было на исходе. Но мертвые по прихоти своей не встают из могил. Это был знак, и негоже было от него отмахиваться.

– Говори, Смиляна, дочь Петара. Только знай – нехристи режут наших братьев, мы не можем долго слушать.

– Благодарствую, Драган, – голос ее дрожал сперва, но потом стал усиливаться. – Всем ведомо, что я умерла от того, что не смогла забыть, как турки забрали моего бедного мальчика по девширме, а потом еще и убили мужа моего.

Все молча склонили головы. Это было страшное горе, и все его помнили. Увы, такого горя теперь становилось все больше и больше вокруг. Проклятые турки!

– Я не находила себе покоя при жизни. Не нашла и после смерти. Душа моя бродила по округе и звала, звала моего мальчика. И открылось мне, что я не смогу покинуть этих мест, не обрету покоя, пока не увижу его…

– Нам ведомо горе твое, – прервал ее Драган, – но нынче разве время вспоминать об этом?

– Время, отче! Ибо свершилось чудо! Я увидела его и узнала! Мой сын здесь, в деревне.

Крестьяне зашумели.

– Ты хочешь сказать, что он среди этих… – старик не мог подобрать слова, – этой… нежити?

– Да. Он в их обличье. Но он отличен от них.

– Уверена ли ты? Не обозналась ли? Они все на одно рыло, бритые и с черными письменами на коже.

– Я уверена, Драган. Я вижу их не так, как вы. Он главный в их отряде. Но есть еще один знак, который видим и вам. Когда его забирали, я не просто проткнула ему правую руку ножом – я вырезала на ней крест. Рана давно зажила, но остался шрам. Если не верите мне, посмотрите сами. А вот это, – упала в ладони Драгану турецкая серебряная монета, – дал он мне при встрече, хотя и не узнал меня. Это доказательство того, что не вру я.

– Но что нам с того, что твой сын сейчас там, с этой нежитью? Он больше не твой сын – он такой же, как они все. Разве не по его приказу сожгли деревню и усыпали ее трупами?

– Мой сын не мог отдать такого приказа. Когда я увидала его, мне открылось: он не такой, как они. В них только смерть. А в нем есть жизнь. Она еле теплится, но она есть. Это как нарыв – набухает, чтобы потом прорваться, и срок прорыва близок. А кровь – не вода. Он не причинит своей крови зла. Только не пытайтесь преследовать или убить его.

Задумался Драган:

– Хорошо, Смиляна. Ступай с миром. Мы не тронем твоего сына, если он не поднимет руку на тех, в ком течет его кровь. А теперь не мешай нам.

Но недалеко ушли они из тайной лощины. Навстречу им из кустов выбежал паренек. Звали его Зоран, и был он из Радачевичей. Вид его был ужасен, глаза выпучены, волосы всклокочены, а в руках сжимал он перемазанного в крови младенца – но тот был, слава Богу, живой. Ничего не мог поведать он толком – так сильно запыхался, и ужас стоял в глазах его. Дабы привести в чувство, пришлось окатить его студеной водой из ближайшего ручья. Только тогда стало понятно, что бормочет он. И пока все слушали его, собравшись в круг, стало так тихо, что казалось, слышно было жужжание мух.