Лихолетье: последние операции советской разведки - Николай Леонов

Среди старшего генералитета явная растерянность и замешательство. В столовой – единственном месте для свободного общения – они гудят, как растревоженный пасечником улей, норовя кого-нибудь ужалить. Отдельные голоса еще слышны: «Вот надо бы…», но все-таки доминируют озабоченность, неуверенность, разброд. Я больше отмалчиваюсь. Иногда на меня шипят: «Ты чего молчишь, аналитик?» А что я им скажу, зачем буду расстраивать их в час обеда? Все и без моих сентенций ясно, слишком очевидны и грубы силы, формирующие сегодняшний лик нашей истории.

Чтобы успокоиться, вечерами читаю Ключевского. Беру его работу «Иностранцы о России» и с горечью вижу, что в XV–XVII веках мы производили на иноземцев тяжелое впечатление не только своей отсталостью, но и морально-нравственными качествами. Иностранные послы Олеарий, Поссевитин, Флетчер и др. почти в один голос отмечали, что в России царит деспотизм без меры, «черных, тягловых» людей грабят, кто и как умеет, дьяки и чиновники славятся только лихоимством, в моде хвастовство силой и богатством, даже когда их на самом деле нет; народ проявляет бесконечное терпение и готовность жить в лишениях; непредприимчивость и довольствование «чем Бог послал» всеобщи; бездорожье и скудные условия жизни ужасающи. Положа руку на сердце, признаю, насколько живучи оказались эти черты – все до единой производные от деспотизма. Наверное, лучшим временем для нашего народа был XIX век, когда при всех неисчезавших мерзостях жизни о них уже открыто писали Гоголь, Достоевский, Толстой и Чехов. Именно в это время начал пробиваться какой-то нравственный критерий, появилась шкала человеческих ценностей, все больше рождалось людей с понятием о чести и достоинстве.

Самой отвратительной чертой нашего времени стало всеобщее и скандальное разрушение морально-этических устоев личности. Безнравственность, неуважение к самому себе, нечистоплотность становились господствующим типом поведения. Бомж-алкоголик, укравший ребенка из оставленной у двери магазина детской коляски и предложивший продать его за поллитровку водки, сродни по уровню морали высокопоставленному государственному сановнику, «покупающему» за символическую цену государственную дачу со всем ее содержимым и земельным участком в придачу.

10 июля 1991 г. я сидел на работе с включенным телевизором и смотрел церемонию вступления Б. Ельцина на пост президента России. Его слова о готовности заменить любую идеологическую схему церковным морально-этическим кодексом ложились успокоительно на душу. Присутствие Патриарха всея Руси Алексия И, его призыв к гражданскому миру, к отказу от сведения счетов, к ориентации на светлые идеалы также рождали надежды. Громкозвучно разносились слова о возрождении России, о ее величии. Невольно подумалось, что в принципе такой путь «к Храму» тоже возможен, но, наверное, при другом поколении политических пастырей. Подтверждая это сомнение, на экран снова выплыло знакомое лицо Горбачева, который натужно пытался изобразить из себя одновременно и старшего по положению, и преданного подчиненного. Зал частенько встречал его слова хихиканьем. Мне его стало жаль.

Finita la comedia

22 июля я ушел «при полном штиле» в Комитете государственной безопасности в очередной отпуск, еще не ведая, что к нормальной работе уже не возвращусь никогда. Отпускная пора была в полном разгаре, и уезжали отдыхать многие руководители управлений. Никаким заговором в наших коридорах не пахло. По традиции я съездил на неделю в родное село Алмазово, где, вспоминая молодость, от души поработал косой, топором, чистил скотный двор, приводил в порядок домик своей 75-летней двоюродной сестры. Оттуда отправился в Сибирь, в Красноярск, там с семьей купили билеты на теплоход «А. Чехов», плывший рейсом до бухты Диксон. Совершить путешествие по Енисею, повидать Сибирь было нашей давнишней мечтой. Поездка удалась на славу, посмотрели все примечательное, что есть на трехтысячекилометровом маршруте. Я до земли кланяюсь тем сибирякам, которые радушно принимали нас по пути, щедро делились своими знаниями родного края, открывали нам сокровищницу своих сердец. Вот тут и вспомнились некрасовские слова: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь…» Всюду могучая красота природы, естественные богатства нашей земли, лесов и рек поражали воображение, и встречали большей частью неприятие дела рук человеческих. На них лежала печать разрыва между землей и человеком. Люди чаще всего выглядят временными жильцами в этом крае, безразличными ко всему, кроме желания немедленно вырвать из него самый сочный и жирный кусок. Хищничество, бескультурье, убогость временщика больше всего ранили сердце.

Отпуск мой должен был закончиться в начале сентября Вернувшись из Сибири в середине августа, я мирно трудился «во саду ли, в огороде» на казенной даче, превращенной моими собственными руками в цветущую плантацию, пока не раздался тревожный звонок по служебному телефону, извещавший меня о том, что в воскресенье, 18 августа, в 22.30 в кабинете председателя состоится совещание, на которое приглашаются члены коллегии (я был введен в состав коллегии еще в конце февраля).

К назначенному часу большинство руководителей управлений и членов коллегии приготовились к проведению совещания, но последовала команда всем быть свободными и собраться лишь утром 19 августа. Все понимали, что происходило что-то важное, но мы не имели даже представления о содержании и масштабах ожидавшихся событий.

Отмена вечерней коллегии состоялась уже поздно, и я решил не возвращаться на загородную дачу, тем более что водителя служебной автомашины я уже отпустил отдыхать. Заночевал в своем кабинете: мне такие ночевки были привычны за долгие годы работы в информационно-аналитических подразделениях. Рано утром 19 августа дежурный по управлению разбудил меня, сообщив, что по телевизору передают документы об объявлении чрезвычайного положения. Я прилип к «стеклу». Испуганный, мятый диктор бесцветным голосом извещал просыпающихся сограждан о наступлении иного измерения в судьбе Отечества.

Я вспоминал аналогичные моменты в жизни других стран и народов. Там подобные объявления преподносились в совершенно иной эмоциональной обстановке. Выступали новые, ранее незнакомые лица, они действовали в непривычной, не студийной обстановке, тон заявлений был решительным, энергичным, не оставляющим сомнения в правоте действий. Все бывало необычным, потому что необычной была сама ситуация. А на нашем экране все было вяло, бескровно, полуобреченно.

Все последующие дни так называемого «путча» полностью подтвердили правоту первых ощущений. Про наше управление все как будто забыли. Ни от кого не было ни указаний, ни поручений. Руководство как бы растворилось. Чисто механически мы отбирали из поступивших телеграмм наиболее, как нам казалось, яркие и направляли их в секретариат председателя КГБ для последующей рассылки адресатам, которых там лучше могли определить. Такое выпадение нашего управления из поля зрения руководства не могло не быть дурным предзнаменованием, оно означало, что все внимание его поглощено иными, далекими от нас проблемами. Без какого-либо толка я просиживал рабочие часы с острым ощущением надвигающегося краха. С улицы доносились звуки проходившей бронетехники, время от времени звонили телефоны, и голоса друзей и коллег добавляли тревоги и беспокойства. Все спрашивали, что происходит, а я не мог ответить ничего вразумительного, потому что сам был в неведении.

21 августа стало известно об аресте членов ГКЧП. Все ясно, предчувствия не обманули. Можно было с искренним пафосом сказать: «Финита ля комедия!» Перестройка не была перестройкой, коммунисты не были коммунистами, демократы никакие вовсе не демократы, путч похож на фарс.

На другой день мне исполнялось 63 года. Я принял решение порвать с миром политиканства навсегда. Этот день выдался самым нервным. С утра приехал и прошел в кабинет председателя новый шеф КГБ, вчерашний начальник разведки Л. В. Шебаршин. Он сразу созвал коллегию, в ходе которой за одну минуту проштамповали два решения: объявили органы госбезопасности департизированными и отмежевались от действий «путчистов».

В это время пришло сообщение, что на Лубянской площади создалось угрожающее положение, растущая толпа вела себя агрессивно, раздавались голоса, призывавшие к захвату здания КГБ. Было принято решение отпустить всех сотрудников по домам, чтобы не увеличивать риска для личного состава и уменьшить возможность возникновения столкновения. Новый председатель КГБ настойчиво требовал полного запрещения использования оружия даже в целях самозащиты. Это вызвало недовольные возгласы: «Мы не позволим, чтобы нас, как баранов, перерезали в кабинетах, мы будем защищаться». Но председатель упорно стоял на своем.