Магнетрон - Георгий Бабат

Но в то же самое время, как он убеждал себя в бесплодности дальнейших попыток работы над магнетроном, мысль его искала всё новые и новые способы решить те задачи, что поставил Горбачев.

«Чтобы получить большую мощность, — размышлял Веснин, — надо заставить электронный вихрь быстрее вращаться среди кольца резонаторов. Надо увеличить размеры этого кольца резонаторов, не увеличивая при этом длины волны. Надо перейти к прибору с еще большим отношением размеров к длине волны, чем это было до сих пор… Это ясно… Но чтобы убыстрить движение электронов, надо повысить напряжение питания магнетрона…»

Дойдя до этого места своих рассуждений, Веснин застонал, как от сильной зубной боли. Соседи по вагону с удивлением обернулись к нему.

«К чему все эти догадки и рассуждения! — думал он. — Умозаключениями ничего не решить. Нужны новые опыты. А для новых опытов нужно совершенно новое оборудование, новые источники питания… Все, что мы строили до сих пор, — это детские игрушки по сравнению с тем, что надо было бы построить… А если и построим, то совершенно неизвестно еще, как все это применить…»

Горбачев после ухода Веснина также долго продумывал свою беседу с ним. Горбачев был искренне и непоколебимо убежден, что магнетрон пока непригоден для целей радиообнаружения, радиолокации.

«Как жаль, что столько труда, столько прекрасной инженерной выдумки потрачено на неверный принцип! — размышлял Евгений Кузьмич после ухода Веснина. — Он очень талантлив и хорошо знает производство. В его годы я был куда глупее и менее эрудирован… Жаль, что мне не удалось уговорить его работать с нами».

Ни Горбачев, ни Веснин не предполагали, что им еще придется работать в тесном контакте друг с другом и что десять лет спустя после этой первой беседы на ионосферной станции они оба, как руководители коллектива, будут награждены вместе с этим коллективом за разработку нового типа радиолокатора с магнетронным генератором.

Мать

Профессор Иван Петрович Петров узнал ее, поцеловал ей руку. Он очень мало говорил во время осмотра и не навязывал ей никаких советов. На ее вопрос относительно возможности хирургического вмешательства ответил:

— Об искусстве хирурга судят по тем операциям, которых он не сделал.

За окном видно было небо, прозрачное и синее, каким оно бывает в Ленинграде в ясные холодные осенние дни.

— В этом году стоит прекрасная, сухая осень, — сказала Лариса Евгеньевна.

— Удивительно долгим и золотым было бабье лето, — подхватил Иван Петрович. — Настоящая левитановская золотая осень.

Он налил воды в электрический чайник, включил его, выдвинул на середину кабинета маленький круглый столик, покрыл его салфеткой, поставил чашки, сахар, вазу с печеньем.

— Позвольте! — вдруг потер свой подбородок Иван Петрович. — А ведь в этом же кабинете, за этим же столиком вы уже изволили однажды пить у меня чай. Вместе с супругом! Сергей Павлович сидел от вас по правую руку. Вы приходили тогда поздравить меня с защитой магистерской диссертации. Вот он, этот подстаканник. По сей день… по сей день мой стакан всегда стоит только в нем…

Сквозь слезы смотрела Лариса Евгеньевна на этот массивный серебряный подстаканник. Год, месяц и число были выгравированы под затейливой монограммой.

— Это было четверть века назад, — вздохнул Петров. — Через год у вас родилась дочь.

— Верочка! — улыбнулась, отирая слезы, Лариса Евгеньевна. — А теперь моей самой младшей, Наденьке, уже девятнадцать лет.

— Сын, стало быть, у вас средний. Он очень, очень похож на вас!

Иван Петрович был счастлив видеть, как расцвела от радости его гостья.

Он был доволен, что запомнил этого молодого человека, ее сына — настолько, по крайней мере, чтобы с чистой совестью сделать комплимент хотя бы его внешности.

Во все время чаепития Иван Петрович был непроницаемо жизнерадостен.

— Мои милые дамы, жена и дочь, убежали отсюда на дачу. Им показалось, что у маленького коклюш. Зять ездит туда прямо со службы, а я, признаться, решил за это время немного подогнать работу над учебником, — рассказывал Иван Петрович. — Да, — спохватился он, — я вам порошочки пропишу, замечательные, болеутоляющие… Там папаверинчик… Очень хорошо действуют…

В его практике были случаи, когда при аналогичных обстоятельствах делались попытки произвести операцию и приходилось потом зашивать разрез, так ничего и не сделав. Иван Петрович считал, что в данном случае хирургическое вмешательство могло бы только ускорить развязку. Возможно, он ошибался. Но таково было его глубокое убеждение. Он бывал во всех случаях жизни верен своим убеждениям.

«Это то немногое, что нам остается при нашем полном невежестве в вопросах патофизиологии», — говорил он своим ученикам.

Он всегда предпочитал предоставить организму максимальный покой.

«Рано или поздно мы все должны умереть, — объяснял он свою позицию молодым врачам. — Так уж лучше пусть больной живет сколько ему положено, чем ради эфемерной надежды рисковать укорочением недолгого срока, ему оставшегося. Я уж не говорю о физических страданиях, сопряженных со всяким насильственным вмешательством».

— Покойный супруг ваш, Сергей Павлович, обладал довольно красивым голосом! — весело говорил Иван Петрович, хлопоча вокруг чайного стола. — Говорят, это передается по наследству. Так, например, все Бахи были музыканты…

В передней Лариса Евгеньевна, задержав его руку в своей, сказала:

— Простите, если в чем была виновата.

Встретив ее спокойный и решительный взгляд, он ответил, уже не скрывая своей печали:

— Как знать, как знать… Простите и вы меня, друг мой, Лариса Евгеньевна.

Когда она дошла до перекрестка, то вспомнила, что все ее снимки и анализы так и остались на столе в кабинете у Петрова. А впрочем, к чему они ей теперь? Чего, собственно, ждала она от этого знаменитого диагностика и опытного хирурга? Разве ей самой не ясно, что круг ее жизни уже завершается, что дни ее давным-давно ушли от зенита и бегут к надиру?

— Зенит, надир… — с тоскою повторяла она, идя по проспекту Красных Зорь. — К чему это все?

Не остановившись у трамвайной остановки, она продолжала идти, мучительным усилием воли пытаясь сосредоточиться на этих двух словах — зенит, надир, словно в разгадке того, каким образом они сейчас возникли в ее памяти, заключался ответ на все, что уже давно мучило ее:

«Как они будут жить без меня?.. Ах, да, — спохватилась Лариса Евгеньевна и зашагала бодрее. — Зенит и надир! Это Верочка объясняла на своем первом уроке в школе».

На первом уроке Веры Лариса Евгеньевна присутствовала в качестве классного руководителя. Вера запуталась с этими надиром и зенитом… Говорила о макро- и микрокосмосе, об относительности времени, о Млечном Пути… На один урок она запаслась материалом, которого хватило бы для нескольких лекций.

«Мамочка, — оправдывалась Вера, — как раз за день до того урока я прочла книгу, в которой было сказано: „Предпочитая писать маленькие рассказы, используй материалы, которые можно развить в романы, но никогда не расширяй материала рассказа в роман“. Вот я и решила максимально наполнить урок.»

«Мои дети не знают жизни, в этом я виновата перед ними, — думала мать, — это моя вина. Я слишком много брала на себя, я их не закалила для жизненной борьбы…»

Но потом она решила: если бы ей пришлось прожить еще одну жизнь и родить еще троих детей, то и тогда она точно так же старалась бы все трудное, тяжелое, страшное взять на себя, хотела бы подольше держать своих детей под крылом — в тепле, в холе, в ласке…

«В этом и есть долг родителей — оберегать своих детей. Оберегать и учить…»

Лариса Евгеньевна подняла голову. Справа от того места, где она остановилась, был небольшой сад. За деревьями виднелся потемневший от времени монумент из бронзы. Это был памятник морякам военного корабля Стерегущий. Лариса Евгеньевна зашла в сад и села на скамью против памятника.

Она была гимназисткой, когда произошли события, увековеченные впоследствии бронзовой группой, на которую она теперь смотрела. В ночь на 10 марта 1904 года миноносец Стерегущий вступил в неравный бой с отрядом японских миноносцев и двумя минными крейсерами. Несколько часов мужественно сражался экипаж окруженного врагами корабля. Стерегущий потерял рулевое управление, были разрушены котлы и кочегарка. Из всей команды остались в живых лишь четыре человека. Они решили затопить корабль, но не сдаться врагу. Смертельно раненный машинный квартирмейстер Бахарев попросил молодого матроса Новикова открыть кингстоны. Новиков исполнил это. Художник запечатлел момент, как молодой матрос открывает кингстон. В трюм уже хлынула вода… Пожилой, смертельно раненный моряк обнял своего молодого товарища: он ободряет его, помогает ему…