Свет вечный - Анджей Сапковский

И говорили потом в Праге и во всей Богемии, что этот въезд был настолько великолепен, что самые старшие люди не помнят, чтобы когданибудь чехи совершали такой.

И пусть им Бог простит за это».

Рейневана обошло великолепие триумфального парада. В Прагу он, конечно, въехал, но лежа в телеге, без сознания, сгорая в лихорадке.

Болел он долго.

Глава двадцатая,

в которой Рейневан принимает окончательное решение. Ибо, как пишет апостол Павел во втором послании к коринфянам, древнее прошло, теперь все новое.[332] А lux vitae, свет жизни, ждет тех, кто делает правильный выбор.

Необычно теплая зима 1429–1430 годов плавно и почти незаметно перешла в теплую весну. Уже в начале марта небо заполнилось большим количеством птиц, возвращающихся с юга. Раньше обычного прилетели кряквы, раньше заклекотали аисты в гнездах на гребнях крыш. Загоготали дикие гуси, закурлыкали журавли, расчирикался разномастный крылатый народец. В прудах, запрудах, болотах и рвах зазвучали лягушачьи хоры. Распустились почки ольхи, покрылись котиками вербы, луга зацвели белым и желтым, ветреницей и калужницей.

Рейневан одиноко ехал по опавскому краю. По тракту, изрытому колесами и подковами, истоптанному солдатскими сапогами. По следам двенадцатитысячной полевой армии Табора, которая прошла здесь всего неделю тому.

Около полудня он услышал звон малого колокола. Он пришпорил коня, едучи на слух, через минуту увидел на возвышенности деревянную церквушку со стройной колокольней, нисколько не поврежденной. Без колебаний он развернул коня в ту сторону. Последние недели многое в нем изменили.

Также и в этом смысле.

Он спешился, но в храм не вошел, хотя колокол с колокольни продолжао созывать на Angelus. Он только приблизился ко входу, за три шага к нему упал на колени. «Ютта, – подумал он. – Ютта».

Agnus Dei qui tollit peccata mundi.[333]Requiem aeternam dona ei, et lux perpetua luceat ei.In memoria aeterna erit iusta ab auditione mala non timebit.[334]

«Боже, я падаю и не могу идти дальше. Я парализован и неспособен встать. Исцели меня и подними меня во имя Твоего милосердия. Пошли мне милость мира. А ей дай вечный покой.

Agnus Dei qui tollit peccata mundi. Ad te omnis caro veniet.[335]

– Аминь, – вырвал его из раздумий чейто голос. – Аминь молитве твоей, путник. Мир тебе.

На входе в церквушку стоял священник в кожушке поверх сутаны, невысокий, полноватый, с тонзурой, выбритой аж до узенькой полоски волос над ушами. Он подпирался, словно костылем, раздвоенным посохом, а его лицо украшал большой кровоподтек.

– Мир тебе, – повторил священник, говоря с явным усилием и задыхаясь. – Ты молишься под открытым небом. Ты гусит?

– Я лекарь. – Рейневан встал. – Помогаю и приношу облегчение страждущим. А поскольку ты страдаешь, помогу и тебе. Кто это тебя так?

– Ближние.

Тело священника было густо покрыто синяками, сливавшиеся на правом боку в один, большой, синечерный отек. Священник шипел и охал под руками исследовавшего его Рейневана, стонал, вздыхал, прерывисто хватал ртом воздух. Тем не менее, не переставал говорить.

– Сначала… Когда они сюда ворвались, только кричали, надрывались. Что папа римский – это антихрист… А моя вера – это собачья вера. Вера, отвечал я, – это милость Божья. Веру не выбирают. Какая снизошла, такую и принял. Не перебирая. А они… Вместо того, чтобы поддержать теологический диспут, дали мне по голове, а потом начали пинать. Но не убили… Церковь тоже не спалили… И окрестные села… Значит, это может быть правда, что говорят… Что наш князь Пшемко закючил с гуситами договор. Что взамен за свободный проход через Опаву не будут ни палить, ни грабить…

– У тебя поломаны три ребра, – Рейневан не собирался разъяснять священнику сложности договоренностей Пшемка Опавского с Табором. – Но плевра не повреждена. Я наложу сжимающую повязку и дам препарат, снимающий боль. Оставлю также лекарство, которое ускорит срастание кости. Если тебе не помешает, что это лекарство магическое. Не помешает?

– Хм, – священник посмотрел с любопытством. – Гусит и медик, к тому же маг. Из чего эта микстура?

– Тебе не обязательно знать. И хотеть.

– Не черная ли это магия? Не подвергнет ли она опасности мою бессмертную душу?

– Застрахуйся. Мешай наполовину с освященной водой.

– Ты стоял на коленях перед дверями храма, – священник посмотрел Рейневану прямо в глаза. – Войну, в которой ты воюешь, на которую сейчас едешь, считаешь bellum justum.[336] Но ты отдаешь себе отчет, что с кровью ближнего на руках, даже пролитой в справедливой войне, нельзя переступить порог храма, предварительно не покаявшись. Я правильно понял?

– Неправильно. Лекарство употребляй регулярно. После matutinum,[337] в полдень и перед concubium.[338] Бывай, я уже еду.

– Поедешь… – священник скривился, ощупывая забинтованный бок. – В одиночку через страну, жителям которой твои братья по вере принесли столько горя, что невольно возникают грешные мысли об отплате. Не ручаюсь даже за своих прихожан. Я хоть и учил их любви к ближнему, но в последние годы в этой области теория ужасно расходится с практикой. Может быть, что местные захотят с тобой подискутировать о религии в том же стиле, что и гуситы со мной, то есть руками и ногами. Ты этого не боишься?

– Не боюсь, – ответил Рейневан, слишком быстро и слишком откровенно. – Я перестал бояться.

– Ого, – его тон не прошел мимо внимания священника, он быстро посмотрел на Рейневана. – Это душевное состояние мне известно. И вовсе не из чтения Священного Писания. Я не слышал твоей молитвы. Но уверен, что сам когдато так молился. Настолько часто и долго, чтобы слово «литания»[339] просилось на язык.

– Правда?

– К сожалению, – серьезно подтвердил священник. – Знаю, что такое горечь утраты, знаю, как она способна подавить. Так, что ни встать, ни голову поднять. Praesens malum auget boni perditi memoria, нынешнее горе усиливает память об утраченном счастье.[340] Но мы все изменимся. При последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие.[341]

– Эсхатология.[342] Есть что, кроме этого?

– Конечно. Примирение с Богом.

– Искупление?

– Примирение. Потому что Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам слово примирения.[343] Итак, если кто остается в Христе, тот новое творение. Древнее прошло, теперь все новое. Кто выберет правильный путь, будет иметь lux vitae, свет жизни.

– Жизнь – это тьма. In tenebris ambulavimus, ходим во мраке.

– Мы изменимся. И будет свет. Хочешь исповедаться?

– Нет.

Границу между княжествами должны были обозначать столпы, камни, курганы или какието другие знаки. Рейневан не увидел ничего. Тем не менее, было легко определить, где заканчивается Опава, герцог которой договорился с гуситами. А где начинается враждебное гуситам ратиборское княжество. Границу обозначали тлеющие пепелища. Сожженные, черные остатки сёл, которые были, но теперь их уже небыло.

Он выехал из леса прямо на широкое пространство, которое было одним большим побоищем. Оболонь была устлана сотнями трупов, человеческих и конских, над ними поднимался смрад гноя, пороха, крови и тошнотворной гнили. Рейневан уже насмотрелся на поля битв и без труда воссоздал течение событий. Около четырех дней тому рыцарство из Ратибора, Карнёва и Пшчины попытались остановить Табор, ударив с фланга по движущейся колонне. Знакомые с такой тактикой гуситы заслонились щитами, сцепили телеги стеной и проредили нападающих градом пуль и болтов, а потом сами атаковали, с обоих флангов, зажав ратиборцев в железные клещи. А потом расправились с теми, кто уцелел во время сечи. Рейневан видел на краю поля кучу истерзанных тел, видел повешенных на деревьях на меже.

По полю сновали мародеры, окрестные мужики, которые своей согбенной фигурой и нервными движениями напоминали животных. Либо пугающихся света демонов – трупоедов.

Рейневан пришпорил коня. Он хотел еще до наступления сумерек присоединиться к армии Табора.

Заблудиться он не боялся. Дорога была обозначена дымами пожарищ.

Встреча с предводителями рейда оказалась тягостной. Рейневан ожидал этого, потому что за последние месяцы уже не раз с этим сталкивался. Он уже видел полные жалости взгляды, слышал запинания в разговоре, сочувствующие кивания головой, испробовал будто бы солидарные мужские объятия и будто бы приятельское похлопывание по плечу. Он уже наслушался призывов держаться и быть стойким. В результате которых он сразу мяк и переставал держаться, хотя еще мгновение тому, казалось, всё было хорошо.